Общественное мнение, представленное в такой форме, влияет на законодателей, довольно часто вынуждая их принимать соответствующие нормативные акты[83]. Например, Губная и Земская реформы были приняты под давлением снизу, ибо наместническая практика реализации власти и управления, особенно собирания налогов и вершения правосудия, довольно широко обсуждалась в публицистике и в конечном счете подвела правительство к необходимости глубокого реформирования всей организации власти и суда на местах. Приговор царский о кормлениях и службе 1556 г., активизировавший повсеместное внедрение выборной местной власти и суда, прямо ссылается на то, что причиной принятия этого акта являлись критические замечания, систематически поступавшие в адрес наместников, особенно в области собирания налогов и судопроизводства. Действительно, наместническое управление осуждалось многими мыслителями (И. Пересветовым, Максимом Греком, Зиновием Отенским и др.). Принятие Приговора о лжесвидетельстве и ложных исках 1582 г. также вызвано осуждением общественным мнением корыстного лжедоносительства и лжесвидетельства, на что и отреагировал законодатель запретительными мерами, сопровождавшимися санкциями. Таких примеров можно привести множество (причем в любую историческую эпоху), поэтому представляется весьма продуктивным метод совместного изучения нормативного материала и учений о праве и государстве[84].
Что касается вопроса о наказаниях, предусмотренных нормативными актами, то следовало бы отделять наказания, непосредственно содержащиеся в санкциях законов, от практики пыток, применяемых при задержании преступника и расследовании совершенного им деяния соответствующими работниками судебного аппарата.
В. А. Рогов справедливо заметил, что беззакония и казни, совершаемые в период опричнины, никак нельзя относить к законодательству, поскольку выдвигаемые царем обвинения «не зависели от норм действующего права#* Опричнина, развязавшая в стране кровавый террор, применяла различные изощренные виды пыток и способы смертной казни, которые совершались исключительно в силу «присвоенного Иваном IV права» бесконтрольно подвергать наказаниям лиц, заподозренных царем в измене, крамоле и т. п.[85] Рассматривая далее политику Федора Иоанновича, Бориса Годунова, Лжедмитрия I и Василия Шуйского, В. А. Рогов, к сожалению, конкретно не изучал тексты законов, изданных этими царями.
Восстановление законности В. А. Рогов связывает только с царствованием Михаила Романова. Представляется, что этот процесс начался значительно раньше, ибо меры к восстановлению законности принимались Федором Иоанновичем, Борисом Годуновым и Василием Шуйским и даже Лжедмитрием I.
Василий Шуйский при вступлении на престол клятвенно обещал подданным правовую защиту личности и имущества каждого из них. В 1610 г. при заключен и и договоров с польским королем Сигизмундом III о приглашении королевича Владислава на Московское государство русская сторона тщательно прописала организацию высших органов власти и управления и основные принципы реализации правосудия в государстве.
В. А. Рогов ссылается на бессудные расправы населения с поляками, а поляков с россиянами, но это вопрос другой. Законодательство и его уровень – отдельная тема, и она показательна для менталитета законодателя и его реализации именно в нормативных актах, а не в отношении к поступкам подданных, особенно в ситуации, когда одной стороной являются вызывающие ненависть оккупанты. В. А. Рогов поставил много вопросов, на которые еще не получены ответы, в частности, недостаточно исследован вопрос о законодательстве периода конца XVI – первой половины XVII в. и о влиянии идеологии на его принятие[86]. Эта тема еще ждет своих исследователей.
Интересные соображения приводит В. П. Емельянов, изучавший историю террора в России в сравнении со странами Западной Европы[87]. Он выделяет такое понятие, как «государственный террор», и связывает его с репрессивной политикой действующей власти по отношению к своим противникам. Но только ли к противникам? Террор, развязанный опричными мероприятиями Ивана Грозного, он называет почему-то «судебным террором». С такой постановкой вопроса никак нельзя согласиться, ибо по своей сущности это был как раз террор, совершаемый от имени государства, причем именно внесудебный, ибо казни совершались без суда и следствия, по приказанию царя и близких к нему сановников, и исполнялись они не палачами, предназначенными по должности к этому роду деятельности, а простыми людьми, которых царь заставлял «самих руки кровавить и резать человеков по суставам»[88].
Невозможно также согласиться с версией Емельянова, утверждающего, что разгул внесудебного террора особенно проявился в царствование Годунова и Шуйского, когда во время гражданской войны и сражения с войсками лжецарей и польскими отрядами армии воюющих сторон расправлялись друг с другом, минуя суды и законы. Совершенно непонятно, почему террор, развязанный самим главой государства – Иваном IV, назван «судебным», а зверства, совершаемые солдатами обеих сторон во время войны, – внесудебными. Дело здесь в том, что террор «государственный» (по-видимому, автор имеет в виду террористический политический режим) обычно направлен не только против врагов правителя, но и против его подданных (как это и было в опричный период, да и в ряде других более современных ситуаций), и является как раз внесудебным террором, при котором наблюдается полное попрание законов и судебных процедур. Зверства же, допускаемые солдатами воюющих армий по отношению друг к другу, вообще к террору как теоретическому понятию никакого отношения не имеют.
Работы, посвященные истории смертной казни в России, как правило, имеют более конъюнктурный, чем исторический характер и ставят задачей аргументировать отношение современных авторов к проблеме смертной казни, являющейся актуальной в настоящее время[89].
Истории российского правосудия посвящена работа коллектива авторов под редакцией Н. А. Колоколова[90] – монография позиционирована как «профессиональный учебник» по специальности «юриспруденция». В ней представлена хронология развития суда в России в IX–XXI вв. Рассмотрению судебной власти в Московском государстве посвящены шесть глав. В гл. 4–7 рассмотрена деятельность Боярской думы как высшей судебной инстанции (вопрос о ее статусе авторы не поднимают) и судебные полномочия приказов (судебных, территориальных и иных), а также состав и деятельность всех видов церковных судов. В гл. 8—10 исследован судебный процесс в двух его видах – состязательный и инквизиционный, система судебных доказательств и ее эволюция на протяжении рассматриваемого периода. Однако, рассматривая судебную систему Московского государства XVI–XVII вв., авторы почти не касаются Судебной реформы 30—50-х гг. XVI в., существенно изменившей ее низовое звено и установившей отношения с вышестоящими приказными судами (об этом бегло и в общих словах). Не рассмотрены также должностное положение судей и их помощников (дьяков и недельщиков и др.), их обязанности и ответственность за их нарушение. Схематично изложен материал о судебных доказательствах, не показаны изменения отношения к таким видам, как «поле» и крестоцелование. Возрос интерес к свидетельским показаниям, их классификации, роли письменных доказательств, правил их оформления (законодательство начала XVII в.). В отличие от остальной части монографии в изложении вышеупомянутых глав недостаточно привлечен нормативный материал. Есть ссылки на Судебники 1497 и 1550 гг. Упоминаются без рассмотрения Двинская и Белозерская грамоты. Но отсутствуют даже упоминания о Судебнике 1589 г. и Сводном Судебнике 1606–1607 гг., а также приговорах, указах и уложениях, принимавшихся царем и Боярской думой во второй половине XVI и первой половине XVII в. Авторы не коснулись также и статуса Земского собора как высшей судебной инстанции.
