ОДНА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Есть хочется. И жить!

В конце концов, это несправедливо – умирать…

ОДНА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ

… на голодный желудок…

Не то, все не то… Время уходит и… А вот! Вспомнил!

Прости меня, Господи!

Прости за то, что и у меня не нашлось более важного вопроса, чем этот:

ОДНА ШЕСТЬДЕСЯТ ЧЕТВЕРТАЯ

Почему я?!

ВЫСТРЕЛ.

Я приехал в Москву поездом, потому что боюсь летать на самолетах. Наверное, начинать детективную историю (а это, скорее всего, именно она) с признания в том, что главный герой до потных ладошек боится летать, не очень правильно с точки зрения законов жанра. Да и черт с ними, с законами. Вся эта история – один сплошной упрек законам, а с ними – законодателям, чиновникам и прочим служителям старой девы Фемиды, под конец жизни окончательно забронзовевшей от хронического недостатка любви.

Этот упрек адресован и лично мне.

В свое оправдание могу сказать лишь, что понятия не имел о том, что буду адвокатом: родители планировали меня музыкантом.

Я окончил музыкальную школу и поступил в музыкальное училище на факультет «Теория музыки», которое и окончил с отличием, получив квалификацию преподавателя музыки в специализированных музыкальных школах.

К тому времени я очень твердо решил оставить музыку. Если верить Бетховену, музыка – язык Создателя, и в этом случае святая обязанность каждого, кто не может говорить на нем с должной страстью и самоотречением, – замолчать.

Родители были против. Родительская любовь – страшная сила, способная, опережая время, строить на песке гигантские замки своих надежд, и ничто так не оскорбляет ее, как наше нежелание жить в них.

Однако мое решение стать адвокатом – третьей, по родительской шкале полезности, профессией в мире после музыканта и врача – несколько примирило семью с моим непослушанием.

С благословения семейства я поступил в университет на факультет с гаррипоттеровским названием «Правоведение», которое и окончил, став «правоведом».

А потом, попрощавшись с родными, купил билет на поезд до Москвы.

Хорошо в вагоне. В поезде ты всегда немножко дома. На тебя снисходит осознание спокойного, добродушного превосходства над окружающим миром. Ты – избранный.

Ты знаешь свое будущее на много часов вперед, и настоящее уже не несет в себе той беспокойной неопределенности, что легко читается в глазах людей, беспорядочно движущихся в броуновском привокзальном хаосе.

Вот ты, в сто первый раз проверив деньги и документы, выходишь из мягкой тишины вагона на перрон поцеловать родных и окунуться в перронную лихорадку.

Ничего, у тебя теперь к ней иммунитет: ты находишься в бухте Определенности, посреди Океана Всяческой Суеты.

Ты – пассажир.

Прощание, слезы, поцелуи и торопливые напутствия, от которых, несмотря ни на что, тоскливо сжимается сердце: ты покидаешь дом.

Но прощальную тоску как рукой снимает, когда ты садишься у окна, включаешь музыку Рахманинова и едешь. Нет ничего более жизнеутверждающего, чем движение, особенно если это – движение в нужном тебе направлении.

Конечно, ты не можешь знать, чем кончится твое путешествие, ибо ничто не может противостоять Великой и Ужасной Необходимости, с одинаковой легкостью уничтожающей народы и разбивающей сердца, и даже сам Создатель с опаской смотрит на свое творение.

Никогда и ничто в этом мире не появится и не исчезнет без Необходимости на то. И лишь одна только Неизвестность до времени укрывает нас от ее недремлющего ока.

Я заснул, и мне приснился Кот.

Именно так, с большой буквы. Кот прижился у нас в доме, когда мне было восемь лет, и получал ночлег и еду за то, что ловил крыс и мышей: дед никого не кормил просто так.

Пришел больной, паршивый и умирающий Кот как-то вечером и лег на пороге – просто не дополз до входа. Вся голова кота была в крови, на месте левого глаза – гноящаяся рана. Псы подняли лай, но подходить близко почему-то не решались. Выйдя на шум и отогнав собак, дед поднял подыхающего кота на руки, коротко взглянул на рану и унес умирающее животное в дом.

Дед выхаживал его сам, и пока тот был слаб, старик поил его молоком из стеклянной пипетки, что-то приговаривая. Через пару недель Кот стал выходить на улицу, через месяц ушел из дома на ночь и к утру вернулся с огромной дохлой крысой в пасти. Увидев это, дед кивнул, и Кот заслужил свое место у домашнего очага.

Полностью зажив, пустая глазница перекосила всю усатую морду так, что и здоровый глаз вытянулся чуть не в щелку. Когда Кот выздоровел и стал весить с полсобаки, а шерсть его залоснилась, как бархат, его единственный узкий и желтый, как луна перед бурей, глаз видел, я уверен, ничуть не хуже, чем некоторые люди видят обоими. Кот никого на свете не любил, но деда любил, как может любить только кот: до первой разности в интересах. Меня он терпел и по-своему даже уважал, однажды не расцарапав мне ногу, когда я впотьмах наступил ему на хвост.

Наши дворовые псы – три матерые, злющие кавказские овчарки, все кобели старых пастушьих, мешанных с самими горными чертями кровей, – ясное дело, невзлюбили нового жителя, платившего им, к слову, таким презрением, что, казалось, и не замечал их ненависти вовсе.

Собаки сидели на цепи днем, ночью спускались погулять. Именно погулять, так как забор у деда держался не высотой и крепостью, а репутацией хозяина, так что работы у собак было не много.

Кот тоже в основном гулял ночью, днем спал в доме, спасаясь от жары. В конце концов и произошло то, что обязательно должно было произойти. Ксеро – самый младший и сильный из собак, огромный и очень злой даже для своей породы, невзлюбил Кота больше остальных. Молча он наблюдал за ненавистным пришельцем через прутья вольера.

Как-то ранним вечером дед пошел выпустить псов из вольера, Кот же, на свою беду, как раз возвращался в дом после двухдневного отсутствия. Дед, в сумерках не приметив кота, открыл дверь собачьего вольера. Без звука Ксеро рванул вперед и в два прыжка очутился рядом с Котом. Кот был на самой середине небольшого двора и при всей своей прыти явно не успевал ни запрыгнуть на крышу загона, ни добраться до дома. Помню, я кричал собаке что-то вроде «стоять», «назад» но… столько дней томной испепеляющей ярости, и тут такая возможность отомстить.

Дед все сразу понял и молча смотрел на обреченного кота. Кот, стоя чуть боком к нависшему над ним огромному псу, присел на всех четырех и сделал маленький, короткий прыжок навстречу собаке, оказавшись у той под нижней челюстью, в непосредственной близости от огромной собачьей пасти. Ксеро, не ожидая такого поворота, был вынужден сделать шаг назад, чтобы иметь возможность видеть кота, а увидев, схватить. Тяжелое, мощное тело пса, разогнавшись, не могло изменить направления движения настолько быстро, насколько это было необходимо для подобного маневра. Ксеровы задние лапы, готовые было к толчку вперед, теперь мешали ему. Несколько мгновений собака неуклюже разбиралась со своим телом, в досаде широко открыв пасть так, что набок вывалился розовый, широкий, как лопата, язык. Этой небольшой заминки оказалось достаточно для Кота.

Не думаю, чтобы тот спланировал все заранее, хотя кто вообще может знать что-либо наверняка, когда дело касается черного одноглазого Кота? Возможно, там, где он оставил свой глаз, он получил взамен него изрядную долю опыта. Он подался немного вбок и вперед, прямо к жуткой собачьей пасти и… ухватил пса за язык.

Пес заметался вокруг врага, держащего язык в своей маленькой пасти, и не мог закрыть свою, чтобы попросту откусить мучителю голову: Кот не позволял приблизиться к себе ни на йоту, моментально отскакивая назад и вынуждая пса повторять все свои движения. Вдобавок, пустив в ход правую лапу, умудрился в мгновенье ока располосовать собаке нос. Прошло совсем немного времени такого шаткого противостояния, а язык и морда Ксеро были уже все в крови, нос разодран в клочья. Измученный пес просто лег на землю и, скуля, пополз к отступающему в направлении дома Коту. Наконец, решив, видимо, что он достаточно близок ко входу, Кот разжал пасть и, выпустив собачий язык, одним прыжком оказался внутри дома. Ксеро остался лежать за два шага от порога, поскуливая и заливаясь кровью.