С давних пор пользовались щедротами долины лишь охотники, корневщики да сборщики орехов. Лесорубам дорога сюда была заказана. Скалистые уступы и прижимы надежно защищали угодья от техники. Но однажды, когда окрест совсем не осталось строевого леса, а план «горел», начальник вызвал к себе заядлого охотника, бригадира лесорубов Агея, тогда еще не деда, и попросил его выручить коллектив – найти лазейку к Ноготку.

Долго уламывало начальство строптивого бригадира, не хотевшего вторгаться с пилами в долину. И, наконец, усовестило – людей, мол, без зарплаты оставишь. Покручинился Агей, забросил за плечи ружье да котомку и пошел прощаться с Ноготком.

Когда по сопке, кружась над кручами, пробирался в долину первый бульдозер, в кабине рядом с водителем сидел Агей. Одно утешало: обещал начальник взять здесь только самые большие деревья. Так и было. Но опять настали для леспромхоза тяжкие времена, и снова зазвенели пилы над Ноготком. Валили все деревья подряд.

В третий раз люди приехали в Ноготок за данью, когда взять здесь, казалось, уже нечего. Едва поднявшиеся над землей березки и елки тянулись вверх наперегонки с травами. Людям нужны были пни, из которых гонят канифоль и скипидар. Вот тогда-то и раздели долину догола, до бесплодной, вывернутой из глубин глины.

–…Приперся, старый дурень, на пепелище. И поделом мне!.. Вы уж, ребята, того…– голос деда Агея задрожал и осекся. Покорять тайгу все мастера. А защитников у нее – раз, два, и обчелся. Вот подрастете, может и станете настоящими хозяевами… Не такими, как я.

– Не надо, деда, – взглянув на побелевшие губы деда Агея, сказал Сашка. Все равно нашли бы сюда ход. Не ты бы показал, так другой.

– С одного человека все начинается, и хорошее, и дурное. А предал Ноготок я, и точка. Каждый сам за себя ответчик. Таков, парни, закон тайги, и не только.

А Тимоха и в самом деле почувствовал себя воином. Пусть не пришлось на его долю участвовать в той, большой войне. Теперь другая война – за чистоту природы, и он способен биться с теми, кто поганит родную землю. Вместе с дедом Агеем, вместе с Оркой и Сашкой. А сколько их, таких солдат по всей России?..

Они стояли вчетвером на обдуваемом ветром гребне, прощаясь с долиной. Как вдруг Орка различил на фоне темной скалы колышущийся полукруг теней.

– Воронье слетелось, – сказал он. Подыхает… Кто?

– Изюбренок, – уточнил Сашка, когда в траве перед скалой ворохнулось охристое пятно. И ребята наперегонки ринулись вниз по склону.

На краю долины, где начиналось сочное разнотравье, лежал, вытянув мосластые ноги, пятнистый лопоухий изюбренок. Завидев ребят, он приподнял голову и затих, приготовившись к самому худшему.

На сухой корче захлопало крыльями, встревожено загалдело воронье, почувствовав, что теряет добычу.

– Вот вам! – вскинул вверх фигу Сашка, первым добежавший сюда.

Черная свита разом поднялась в воздух. Изюбренок испуганно дернулся. А вместе с ним дернулась в траве ржавая змея троса. Вот оно что…

Брошенный механизаторами обрывок троса выползал из глинистого отвала, свиваясь кольцами. Трава приподнялась над ним, сомкнулась. Укрыла чуждое ей тело. Одно из колец и стало коварной ловушкой для изюбренка. Над протертой до мяса голенью гулко роились мухи.

– Ух ты! Корня нет – козленок есть! – возбужденно выкрикнул Орка. Потомственный охотник, он привык видеть в звере законную добычу. К тому же Орка не сомневался, что с такой раной изюбренок обречен на смерть. Хорошо что достанется им, а не воронам.

А Сашка думал иначе. Свою Пеструху он вскормил когда-то из соски и был ей, как шутили соседи, мамой. Эта радость душевного соучастия в судьбе беззащитного существа осталась в нем, наверно, на всю жизнь.

– Обрадовался. Ух ты-тухты! – передразнил он Орку. Гляди, совсем ведь еще малец.

– Ага, в больницу его надо, – прищурясь, – произнес Орка.

– Сами не косорукие.

Тимохе вдруг показалось, что изюбренок понимает все, сказанное о нем. Иначе почему бы он уставился именно на Сашку? В темно-ореховых зрачках вздрагивала боль, а вместе с тем и мольба, и такая безгласая обреченность, что у Тимохи заскулило в груди.

Когда дед Агей подошел к ребятам, они уже освободили от троса больную ногу. Изюбренок лежал, смиренно вытянув тонкую шею. Лишь диковато прядал ушами от каждого прикосновения пальцев.

– Ну, шараш-монтаж! Механики липовые! Такого красавца едва не загубили! – запричитал дед Агей, доставая походную аптечку.

Промыв рану из фляжки и убедившись, что кость цела, он попросил ребят еще раз придержать изюбренка и щедро плеснул на рану настойкой из березовых почек. Судорога, потрепав, отпустила щупловатое тело, обтянутое шелковистой шерстью.

– Оклематься б тебе потихоньку, да больно доброхоты у тебя ненадежные, – кивнул на корчу дед Агей. Того и гляди – накличут беду.

– Вы идите, деда. Мы покараулим пока, – сказал Сашка.

– И вам дорога не близкая, – возразил дед Агей, оглядев уставшие лица ребят.

Они успели развести костер, попить чаю. А изюбренок все лежал на боку, время от времени пытаясь зализать рану.

– Ну, милок, пора. Давай подниматься будем! Едва дед Агей протянул руки, собираясь помочь изюбренку, как он испуганно дернулся и рывком встал, растопырив не твердые еще ноги.

Ожидающее развязки воронье откликнулось гомоном неодобрения.

Припадая на раненую ногу, малец отскочил в сторону и набычился, готовый к отпору.

– Вот так, дурашка, и держись! Чувствую, оклемаешься. Только на зубы никому не попадайся! – с подчеркнутой бодростью сказал дед Агей и поторопил ребят. Дорога им предстояла не близкая.

Еще раз ребята остановились, услышав, как мекнул им в спины изюбренок. Бросили по камню в сухую корчу, переполошив черную свиту.

– Идем, идем! На ногах они его не возьмут. А тайга рядом. Постоит и утопает, – обнадежил спутников дед Агей.

Ребята брели по дороге и закатное солнце золотило их спины. Редкие машины обгоняли троих, гудели, прижимая их к обочине. Гудели от усталости ноги.

В низинах уже густел сумрак, когда сзади из-за поворота вынырнул дребезжащий на всю округу колесный трактор.

– Кока-Коля! – обрадовано известил Орка, хоть и так все признали водителя. Загалдели разом, выбежав на проезжую часть. Мотор заглох, но трактор проехал мимо ребят дальше, постанывая и покрякивая, пока не осел в глубоком ухабе. Из кабины высунулась патлатая голова.

– Тормоза что ль ослабли? – полюбопытствовал Сашка.

– А-а, – обойдется. – сплюнув, ответила голова.

– Ну, ты даешь!.. Подвези.

Не прошло и минуты, как в кабину, рассчитанную на водителя, втиснулись все. Осталось Кока-Коле лишь полсиденья. Изогнувшись, как гвоздь, он смачно пообещал:

– Ну, держись, оторва! Прокачу с ветерком!

Трактор гыркнул и рванул из ухаба вверх, к небу. Пассажиры вякнули, уплотнившись.

– Р-раздайся, народ, самоходка прет! – забазлал дурным голосом Кока-Коля.

Безотказный парень Никола Пимокатов. С таким не пропадешь. Долговязый, худющий, словно никогда досыта не ел. В пошлом году уехал в училище механизации, а в этом уже вернулся на практику. Подсунули ему в подсобном хозяйстве списанную развалюху – колесную «Беларусь»: пусть поупражняется в сборке да разборке. А он подшаманил и погнал колымагу всем на удивление. С визгом, скрипом, но погнал, сияя белозубой улыбкой: «Работу давай, начальник!»

До нынешней весны был Пимокатов просто Колей, пока не приехал на побывку в нейлоновой куртке с броской надписью: «СОСА-СOLA». И раньше, бывало, любил он напяливать на себя крикливую одежонку, привезенную братом из загранплавания. Но обходилось без прозвища. А тут словно сам подсказал: Кока-Коля.

Проселочная дорога дремать не давала – подкидывала ребят на ухабах то в приоткрытую дверцу кабины, то под крышу, то на рычаги. Покрикивали на Кока-Колю, чтобы легче газовал, но не слишком сердито – все же не в автобусе едут.