Он подумал с минуту.

– Непонятное дело, – продолжал он. – Никогда я еще ничего не боялся. Сегодня утром я убил того молодца. Раз, два, дело было сделано. Этот проклятый якобинец так и повалился, не вздохнув.

Он вздрогнул.

– Я вру самому себе… К чему?.. Он успел даже сказать мне… Не люблю я повторять то, что он мне сказал: «Это убийство принесет вам несчастье!» Какое же убийство? Ведь это же был поединок… Тогда я не раскис… Принесет мне несчастье!.. Вот вздор какой!.. А между тем его предсказание мне не понравилось. Мне давно прежде предсказывали, что я умру от руки того, кого буду любить. Вот отчего я никогда никого не любил, так дело-то вернее.

Он растянулся на скамейке так, что его невозможно было заметить снаружи. Он все продолжал твердить:

– Принесет мне несчастье! Да за что же в самом деле? Я исполнил службу… я солдат… я отстаиваю свои убеждения, как умею… Я не знал этого человека, следовательно, я убил его не из ненависти. Я был орудием высшей цели… Это не помешало мне, однако, чуть не быть проткнутым насквозь, подобно простому зайцу… Мастер своего дела этот виконт… как его дальше!.. И потом глаза этой девчонки жгли мне лицо… хорошенькая… и кроме того…

Он внезапно остановился.

– Странно! Это лицо мне напоминает кого-то… Но кого? Сам не знаю… Я точно впадаю в детство… Кажется, я еще в своем уме, у меня и ноги ходят, и глаза видят. Ведь это не случайность – неужели из-за нее я буду убиваться… Положим, правда, этот утренний эпизод принес мне несчастье… но уже несчастье случилось… это дело уже прошлое… теперь только бы выбраться отсюда. Не желал бы я никаких встреч в настоящую минуту. После дождя надо сперва пообсохнуть. Уж отсюда-то выберусь… Что касается приятелей, которых я приобрел на пороге дилижанса… Я знаю, где мне их искать. А теперь побольше спокойствия, и не то бывало…

Капитан приподнялся вполовину, опустив ноги на дно кареты. Он вытянул шею к окну, заглянул в другое и уж собирался взяться за ручку дверей, как вдруг услышал голоса.

Это было за повозкой; говорили тихо.

Капитан навострил уши.

– Хорошо ли ты понял? – спрашивал кто-то. – В десять часов на углу улицы Эперон, низенький дом… Шесть ударов в дверь с промежутками через каждые два удара. Повтори мне пароль…

– Pro virtute!..[11]

– Тебе ответят… Pro patria![12]

– Значит, решено… И ты уверен в людях, которых мы там встретим?

– Как в тебе…

– Не попадется шпионов?

– Приняты все предосторожности. Условный знак меняется каждую неделю. Сегодня вечером, как ты знаешь, правая рука кладется ладонью на левое плечо… и маска… Как ни хитры полицейские Бонапарта…

– Браво! Дай Бог, чтобы республика…

Трое людей прошли, удаляясь, их голоса скоро превратились в шепот. Лавердьер не шевелился, он был не из тех, кто помешал бы разговору людей, рассчитывавших, что их никто не слышит за этими безмолвными экипажами-укрывателями.

Нечего и говорить, что он не упустил ни одного слова из слышанного разговора.

– Как видно, – промычал он, – счастье опять повернулось ко мне. Заговор, тайное общество, да еще республиканское… Я знаю, кто мне заплатит за эти сведения. Только бы ничего не забыть.

Он вынул из кармана записную книжку и записал:

– Адрес: на углу улицы Эперон. Прекрасно. Пароль по-латыни. Да будь я проклят, фразеология а-ля Робеспьер. Да, я чуть не забыл… условный знак: правая рука на левое плечо.

Он это проделал:

– Совсем просто. По-вашему, полиция не может знать всех этих подробностей. Это смотря по тому, о какой полиции вы говорите, господа мои. Теперь сытный обед с несколькими бутылками вина, чтобы себя уравновесить, и затем отрапортуем. Полковница останется довольна.

На этот раз ничто не помешало ему вылезть из кареты, он пробрался через сарай с экипажами, наткнулся в ней на маленькую дверь, которую открыл, толкнув ее, и в конце концов вышел на улицу Монмартр. Он выпрямился во весь рост, втягивая в себя воздух. Его дурные впечатления начинали сглаживаться, к нему вернулась его прежняя смелость храбреца, с гордо закинутой головой дерзко оглядывающего женщин, толкающего прохожих.

Он направился к рынку, там на углу улицы дю Жур был ресторан, где, как он знал, хорошо кормили, дешево и в кредит. А когда он вышел оттуда, простояв довольно долго перед буфетом, перепробовав всевозможных ликеров, потягиваясь больше обыкновенного и пощелкивая каблуками, он направился в Сен-Жерменское предместье.

Что же это был за капитан-авантюрист, смахивающий и на шпиона, и на разбойника?

На это никто бы не сумел ответить определенно, а тому, кто бы обратился с подобным вопросом к нему лично, вряд ли бы поздоровилось.

Его имя? Да не все ли равно, как его звали? Партиям нужны партизанские предводители, которые представляли бы из себя не что иное, как номера.

Без сомнения, ярый роялист, так как он прежде дрался в Вандее, лет шестнадцать назад. В сущности, не нападал ли он только на артиллерийские фургоны? Не принимались ли им подчас дилижансы за добычу войны? Затем он иногда внезапно исчезал неизвестно куда, никто не знал, что это были за отлучки. Одно время он состоял при полиции у Ровиго. Сегодня он был более смелым, храбрым, чем когда-либо, готовым на рыбную ловлю в мутной воде.

Лихорадочные эпохи – времена удачи для людей подобного сорта, а он к тому же был готов на все, даже жертвовать своей головой. Он рассчитывал создать себе определенное положение вне политических или других случайностей, одним словом, продать себя как можно дороже. Ему указали покупателя. Вот почему он направлялся теперь к маркизе де Люсьен, которую он в насмешку называл полковницей и которой он решился служить с полной преданностью, насколько его личные интересы того потребуют.

В 5 часов виконт Лорис был в отеле де Люсьен. Он был в странном настроении духа, сознавая, что утро было неудачное. Дважды в это утро его сокровенные чувства были задеты: первый раз, когда он под влиянием безрассудного порыва заступился за врага своих убеждений, – и зачем только она созналась ему в этом, – а второй раз, когда к нему обратились с предложениями, которые он считал для себя оскорбительными.

Молодость не идет на сделки с совестью, в двадцать лет сердце ревниво бьется или за любовь, или за ненависть, оно не бывает еще развращено разочарованиями, которые принято называть опытом и которые в сущности очень часто не что иное, как уступка самому отвратительному эгоизму.

У него была потребность как можно скорее отвести душу с той, которая была для него олицетворением его собственной совести, ему нужно было найти в ней отголосок его собственного гнева.

Регина встретила его еще с большей радостью, чем обыкновенно.

Их интимные свидания происходили в маленьком салоне, прозванном молельней; ему нравилось это название, потому что там он бывал с ней наедине, но это действительно было нечто вроде часовни. Вся комната была обтянута белой шелковой материей с цветами; потолок представлял из себя род балдахина с короной посередине. На одном из панно был портрет Марии Антуанетты во весь рост, перед ней на пьедестале из оникса стоял бюст Людовика XVI. Напротив, на консоли из белого мрамора находилась севрская ваза с медальоном Людовика ХVIII. Низкие стулья из белого выпуклого бархата с золотом напоминали собой скамеечки для молитвы, а догорающие лучи дня, падая на ковер через большие стекла окна, смягчали все линии.

Вот здесь-то эти два любовника, в самом высоком и чистом смысле этого слова, связанные единством их религии, их страсти, их надежд, проводили долгие и приятные часы, уносясь в мир грез, поэтизируя свои стремления, обращаясь к своим богам с теми излияниями, с которыми они не смели обращаться к мирской любви. Совершенно так, как в церкви те, кто не может говорить друг с другом, соединяют свои обеты, в лоне улыбающейся Богоматери.