– Сохрани меня Бог! Значит, до свидания, милый друг.

– До вечера. Пусть та глупая история останется в тайне…

– Будьте спокойны… Не забудьте все-таки про вашу царапину.

И джентльмены расстались.

– Славный малый, – пробормотал Тремовиль, уходя. – Глуповат только… Как будто его просили драться за Бонапарта. Очевидно, Лорис не понял.

В 1814 году, после отречения Наполеона, возвратясь во Францию двадцатидвухлетней вдовой старика, за которого маркиза Регина де Люсьен Сейгер вышла при венском дворе ради аристократических соображений и который не имел счастья ввести ее во дворец Тюильри, маркиза заняла свое место в большом свете Парижа.

Она происходила из Саллестенов, древней и гордившейся своим родом фамилии нижней Вандеи. Ее отец, последний герцог, был застрелен подобно де Ларошжаклену. Бертранда де Шамплето, ее мать, с ней, малюткой на руках, простилась с умирающим сыном на поле битвы Киберон и отплыла в Англию.

Регина росла за границей и хранила неприкосновенные традиции своего рода, глубокую ненависть к Франции, которая издалека являлась ей точно сквозь красное покрывало отданной в руки разбойничьих шаек, предводители которых если и назывались разными именами Робеспьера, Барраса, Наполеона, тем не менее все они, по ее мнению, были воплощением того же дьявола, и в своих молитвах она призывала на них гнев Божий.

С сильно развитым воображением, страстная по природе, от постоянных разочарований в надеждах, которыми поддерживали себя все эмигранты, – эти свойства ее натуры еще более окрепли, и как только маркиза Регина вступила в сознательный возраст, она посвятила себя служению королю и его интересам, как другие посвящают себя Богу. Восемнадцати лет, под влиянием увлечения спасать, – увлечения, породившего такие типы, как Шарлотта Корде, Жанна д’Арк, – она была уже центром всех заговоров против правительства, она была в сношениях со всеми деятелями будущей Реставрации, такими, как, например, Пюизе, Буильон, Прижан. Предоставляя в распоряжение партии свое громадное состояние, которое она получила в наследство от матери, она поступала как настоящая героиня, отказавшаяся от всех радостей женской жизни, не поддающаяся ни на какую лесть, относящаяся с презрением к банальному ухаживанию, обладающая иногда поистине гениальностью дипломата, умевшая подкрепить падающих духом после неудачи, пробуждавшая дремлющую энергию, ускоряющая слишком долгую нерешительность и отвечавшая на все осуждения строгим девизом ее рода «Non sibi, sed regi!»[10]

И действительно, она не принадлежала себе, она отдала себя всю. Ее роялизм был для нее той же религией; эти два слова – Бог и король – сливались для нее в одно понятие.

Между тем она не была амазонкой – это была настоящая женщина в полном смысле этого слова, с чистой, непорочной душой.

Если она согласилась носить титул и имя своего мужа де Люсьена, старого развратного подагрика-миллионера, перебывавшего при всех дворах, то единственно для того, чтобы быть свободной, независимой.

Непорочная телом и сердцем, она отдавала себя всю своей миссии, как кармелитка посвящает свою красу Богу; она отдавала все свои стремления, всю энергию своей полной жизни молодости.

Она встретилась с виконтом де Лорисом незадолго до французской кампании.

Она была тогда уже год вдовой. Наивная страсть молодого человека, соединение роялистского мистицизма и сентиментального платонизма охватило ее, тронуло, увлекло. В нем она нашла собрата по оружию, товарища миссионера, рыцаря без страха и упрека, готового драться за нее до последней капли крови.

Они полюбили друг друга, но как любят друг друга два солдата, идущие вместе на битву, радуясь умереть в объятиях друг друга. Их соединяло нечто, что в своем страстном неведении они считали сильнее любви; между ними был заключен тайный договор, и излияния их не казались им опасными: в них было столько отвлеченных мечтаний и так мало действительности.

Это было полнейшее отречение всяких эгоистических помыслов. Есть годы, когда в подобном безумии видится счастье.

– Да, я вас люблю, – говорила Регина. – Люблю вас свято; моя душа навсегда принадлежит вам. В тот день, когда долг наш будет выполнен, я, гордясь собой и вами, стану вашей женой.

И он в благоговейной непорочности молодости согласился на этот договор, веря, как и она, что он его не нарушит; с сладкой болью бравируя опасностью, жил, перенося искушения, как мученики переносили пытки, умеряя с героической беззаботностью огонь в крови, которому суждено было запылать только на алтаре воскресшего королевского достоинства.

По временам у него в душе поднимались протесты, но он тщательно скрывал это: он любил Регину со всей страстью своих двадцати пяти лет, со всей непоколебимой верностью. По временам завеса, которой они сами себя отделяли, отдергивалась, и она являлась ему в настоящем свете – женщиной, молодой, прекрасной, внушающей страсть… Но вот она глядит на него, и в ее глазах ничего, кроме преданности, экзальтации до мученичества.

Слова просились на его уста, но она поднимала на него свой взор, и в глубине ее голубых глаз он видел свет лучей точно освещенного лампадой алтаря, и он молчал, опускался на колени и благоговейно целовал подол ее платья.

Дело в том, что в этой реальной борьбе женщины с целым обществом было настоящее величие. Наполеон, при всем своем недоверии, не знал этого противника, быть может, самого опасного, потому что он был самый таинственный.

До сих пор у нее не было минут слабости, она не признавала никаких опасностей. Не бледнея, она взошла бы на эшафот вместе с побежденным заговорщиком. Почем знать, может быть, она вонзила бы кинжал прямо в сердце разоблаченного изменника?

Отважная, она нисколько не заботилась о своей репутации: она знала, что все считали Лориса ее любовником. Но она знала, что это неправда, – какое же ей дело до всего остального? Она себя достаточно высоко ценила, чтобы заставить других ее уважать, и она умела заставить опускать глаза самых смелых.

Только один решился сказать про нее:

– Прекрасная мадам де Люсьен – Жанна д’Арк, которая сгорит раньше костра.

Правда, это был Людовик XVIII, который, может быть, знал женщин лучше, чем политику.

На это она только улыбнулась: ее любовь к Лорису, действительно искренняя, была для нее защитой, тем доверием, которое он ей внушал: уверенная в нем, она верила в себя.

Когда событие 20 марта в несколько часов разрушило труд всей ее жизни, у нее не было ни одной минуты отчаяния или нерешительности: она одобряла короля, что он не дожидался узурпатора на пороге своего дворца. Не ему было умирать солдатом.

Она осталась в Париже, невзирая на возможность изгнания, смерти, тюрьмы, желая видеть неприятеля воочию. Быть может, ее женское самолюбие было задето равнодушием деспота; занятый другими делами, он предоставил Фуше заботу о ее безопасности, а герцогу Отрантскому, который принимал участие во всех интригах, даже в тех, которые замышлялись против него, – маркиза была нужна. Ее не мешало иметь в Париже, как де Витроля в Венсене.

Она занимала отель на окраине Парижа, в конце Университетской улицы. Ее парк тянулся до эспланады Инвалидов. Она жила одна, с компаньонкой и слугами; ее дом был центром, куда стремились все воинствующие надежды.

В этот день, то есть накануне Шан-де-Мэ, мадам де Люсьен сидела в маленьком салоне нижнего этажа, выходящего в сад, из которого в открытые двери врывалось благоухание цветов и распространялось по всему дому; облокотясь на лаковое бюро, она читала письма, полученные из-за границы.

Коалиция не разоружалась, напротив, она напрягала последние усилия. Наполеон не признавался Европой, его лазутчики задерживались на границах; на его письма, на его примирительные обращения, на все его предложения ответа не было; он был, но его как будто не существовало.

Странная и вместе с тем плачевная минута нашей истории, всеобщее проклятие, напоминающее собой отлучение от церкви в Средние века, проклятие, которое находило себе отголосок во всех сердцах, во всех умах, сознающих императорский деспотизм, и только истинная Франция, великодушная к тому, кто поставил ее вне законов наций.