И вот именно в этом-то направлении и действовал барон Тиссак, один из редких эмигрантов, сумевших сберечь значительное состояние. Первая обязанность всякого дворянина, по его мнению, состояла в умении всегда держать себя при дворе, и потому он сумел внушить своему племяннику, что основой всякого образования должны быть верховая езда, танцы и умение кланяться.

С отчаянной ненавистью к якобинству и с глубоким презрением к разбойникам, которые сопровождали Наполеона, Лорис мог рассчитывать на все.

Какое же воспитание получил молодой граф? Во время перемены лошадей, по пути из Англии в Россию, смотря по тому, куда направляла их капризная воля барона Тиссака, ментор Жоржа Лориса наскоро наставлял его. Этот странный ментор, бывший раньше придворным аббатом, вследствие политических переворотов и невзгод попал в воспитатели. Не безупречный, не особенно набожный, довольно вольный, он получил строгое приказание от барона воспитать виконта в духе ненависти к революции и философии. И вот как он принялся за это.

Когда при передвижении являлась возможность, он призывал своего ученика, вынимал из кармана книгу и говорил ему:

«Виконт, будьте готовы внимать ужасам: я вам прочитаю сейчас нечто ужасное, страничку этого разбойника Жан Жака Руссо… Или это нечто чудовищное… отрывок из «Essai sur les mоеurs»[7], этого ужасного Вольтера».

Он только читал, очень внятно, со снисхождением артиста, и во время минутного отдыха приходил к таким выводам:

«Не правда ли, виконт, человек, который проповедует, что мы все равны, достоин виселицы?»

Такие же разговоры были и по поводу революции, и по поводу кампаний империи:

«Разбойники эти солдаты Вальми, Жемаппа, Аустерлица, Ваграма…»

Чтобы придать особое значение своему рассказу о войсках, он кричал во все горло:

«Да здравствует республика!» или: «Да здравствует император!»

Затем он прибавлял степенно:

«Вот как дерутся эти преступники, этот позор человечества».

И вот таким-то образом аббат де Блаш, – так его звали, – исполнял возложенную на него обязанность и фактически весьма добросовестно обогатил лексикон молодого человека всевозможными бранными словами, на какие только могло его вдохновить воображение, чтобы поносить врагов легитимизма. Но в своем рвении он не замечал, что не всегда попадал метко и что в голове молодого человека был полнейший хаос.

Восемнадцати лет, – в то время барон его устроил при шведском дворе, – молодой человек очутился один. Аббат не решился на путешествие в полярную страну, и с этой минуты в голове его воспитанника прояснилось. Лорис превратился в фанатика роялизма.

Пора было. Барон Тиссак не раз с удивлением прислушивался к фразам вроде:

«Удивительно, что этот мерзавец д’Аламбер сказал это так верно…»

«Эти оборванцы при Вальми – действительно народ храбрый…»

Как у всех молодых людей, у Лориса была потребность восторгаться. Говоря по правде, до сих пор партия роялистов не подавала особых поводов для его восторгов, и тем не менее он все-таки хотел служить ей с полным самоотреченьем; влияние аббата сказывалось в нем только словами ненависти, но прочных основ не было в нем никаких. Несколько красивых женщин эмиграции помогли ему найти выход для этих потоков бурлившей в нем страсти без всякого определенного направления. Уроки, которые давались красивыми устами и сопровождались нежными взглядами, определили его направление: он превратился в ярого роялиста, даже сам месье де Блакас казался ему недостаточно страстным. Он самым искренним образом верил в позор, в бесчестие Франции и клялся вернуть ей ее честь.

Раз вступив на этот путь, он зашел на нем дальше всех самых непреклонных. Будь он в другой среде, страстность его натуры заставила бы его двигаться вперед, а не рыться в прошлом: он мечтал о геройском времени феодализма и клялся клятвой Ганнибала против прогресса.

В то время как он шел по саду Пале-Рояль, злясь на толпу и все-таки не уходя из-за истомы, которая обыкновенно является после всякого сильного возбуждения, он почувствовал, что кто-то слегка коснулся его плеча, говоря:

– О чем мечтаете, виконт?

Он быстро обернулся, точно от боли, как ни было слабо это прикосновение, и готов уже был на новую вспышку. Но увидел, что позволивший себе эту фамильярность был не кто иной, как один из адъютантов де Бурмона.

– А! Это вы, милейший Тремовиль, – проговорил он. – Будь это кто другой, я бы не поблагодарил его, что он так внезапно нарушил мои думы…

Тремовиль расхохотался:

– Ба! Мечты влюбленного! Так и подобает в ваши годы. Не выпьем ли мы вместе по стакану «bavaroise»[8] в каком-нибудь уголке, где бы можно было поболтать по душам…

– Как прикажете, господин командир… и раз представляется случай, я буду не прочь задать вам несколько вопросов.

– Прекрасно. Пойдемте!

Молодые люди направились к столу, подле ротонды, в уголок, который упирался в галерею. Им подали то, что они просили.

– Начинайте вы, любезный Лорис, – сказал Тремовиль: – жду ваших обещанных вопросов.

– Я ошибся, сказав о них в множественном числе. В сущности, мой один вопрос заключает в себе все остальные, которые я бы позволил себе вам задать.

– Я жду, готовый к ответу.

– Предупреждаю вас, однако, что мой вопрос щекотливый.

– Тем лучше, люди, как мы с вами, в случае надобности понимают друг друга на полуслове.

– В таком случае, любезнейший командир, где причина того, что, обращаясь к вам, я могу называть вас так, как я вас называл?

– То есть как?

– Я назвал вас – любезнейший… командир.

– Совершенно верно – таково мое положение.

– Вот это-то именно меня и удивляет.

– В таком случае это не только деликатный вопрос, но квинтэссенция самой деликатности.

– А между тем, что проще, – заметил Лорис с оттенком горечи. – Я поражен, что в такое время Тремовиль может носить эполеты…

Тремовиля передернуло, но он проговорил совершенно спокойно:

– Прошу вас, объяснитесь.

– Так слушайте же, – начал Лорис. – Я поражен, что граф Тремовиль, который пользовался доверием, скажу больше, дружбой короля, не сломал своей шпаги… Сегодня утром я узнал, что четвертый корпус армии Бонапарта на обсервационном пункте недалеко от границы, и что было отдано приказание офицерам и отряду, вызванному в Париж для этого маскарада на Шан-де-Мэ, немедленно присоединиться к нему… Верно ли это?

– Совершенно… Продолжайте…

Лорис слегка покраснел, что с ним бывало всегда, когда он не желал бледнеть:

– Я не считаю себя вправе осуждать, ни даже оспаривать поступков де Бурмона, генерал-лейтенанта короля, ныне состоящего на службе у господина с Корсики… Он принял от Бонапарта генеральский чин, и, я помню, его величество не вменил этого ему в вину. Но то, что он еще раз переступил порог Тюильри, когда им завладела шайка революционеров, что он решается идти с оружием в руках против наших союзников, против наших друзей, защитников короля, – вот этого я не в состоянии понять! Как можете вы связываться с таким сбродом, рискуя сражаться рядом с Неем, с этим изменником из изменников, и со многими другими подобными, которым предстоит быть расстрелянными? Откровенно говоря, граф, вы, который знаете мои взгляды, знаете мои чувства преданности к нашим королям, конечно, не удивитесь, что в данную минуту у меня нет охоты чокаться стаканом с таким… забывчивым человеком.

Хорошо было это смягченное выражение. Тремовиль был несколькими годами старше Лориса. У него была одна из тех физиономий, которые не подкупают – низкий лоб, маленькие глаза щелками, бледные губы. Он, улыбаясь, выслушал молодого человека, который, очевидно, старался быть все время вежливым.

– Милейший Лорис, – начал он, – не удивляюсь вам, я сам задавал себе ваш вопрос.

– Будет ли нескромно спросить, что вы себе на него ответили?

– Я ненавижу и презираю этого узурпатора совершенно так же, как вы его ненавидите и презираете.