«Я в этот мир, конечно не пришёл…» Я в этот мир, конечно не пришёл — Меня внесли случайным порционом, Кто говорит «пришёл» – уже смешон, Наивно заблуждаясь в оном. Всё меньше слышащих стихи ушей, Задутых ветром сытости открытий: Земля готова вытолкать взашей За отвержение наитий; Она в крови настраивает звон, Она мурлычет низкими тонами, Она – словесный вечный зов — Под нами, с нами и над нами. «Залетучил ветер…» Залетучил ветер, задождили тучи, Небо прогрызая и роняя дождь. Я тебе ответил, я тебя измучил. Выморочь пустая — эта в горле дрожь. Ты уходишь в танец, в переплёт балета, Выжимая тело в расслоённый жест. Мне остался сланец плачущего лета, Ты сказать посмела: «Нет свободных мест». «Желаний наших карусель…» Желаний наших карусель, На солнцепёке технологий, Сжимает годы до недель В стенах сияющей берлоги, Где зимний сад – оксюморон, Где скайп – дыхание насмешки. Взвожу охрипший патефон — Телепортируясь поспешно В качели давнего двора — К губам по-девичьи припухлым, К воде из полного ведра, К порывам света летней кухни, С побегом к шепчущей реке — К воде, теплее одеяла, Где были так уж налегке, Что ночь собой не обделяла. Желаний наших круговерть Кромсала, мяла, разносила, Чтобы кружить и жить теперь, Как всем владеющая сила. «Мы в юности уверены…» Мы в юности уверены, Что нам весь мир – обязан, И с первыми потерями, Взрослеем, но не сразу. А поцелуй из юности Чем дальше, тем сильнее Вбирает запах южности Черешневой аллеи, Ступая в мягком ягодном Нетвёрдыми ногами… Была пустынность благом нам, Прохожие – врагами. От тянущей мерцательной — От аритмии писем — Вздыхаем бессознательно, Растерянно зависим. «Пора к дельфинам – рыбу есть сырую…» Пора к дельфинам – рыбу есть сырую, Купаться в новых звуках, ультразвуках. Возможно, от того я и тоскую, Что у Земли болтаюсь на поруках. Одежду, обувь – всё долой и оземь: Пора домой – на волны и в глубины, К уже прожившим и почившим в Бозе, Слепившимся в коралловые спины. Похоже, прошлое – неисчислимо, Похоже, прошлое не будет прошлым, Пока природы длится пантомима, Пока я – часть, пока в огонь не брошен. «Виниловых пластинок геометрия…»
Виниловых пластинок геометрия, То вертикально, то горизонтально, Обложками приветливо заветрена, Высвечивает надписи медально. Миндальный вечер, вязко виражирован В сединах света ржавчинкой заката — В который раз не нами тиражирован И под ноги мерцанием раскатан. Босая торопливость юной женщины, По клавишам раскрашенного пола, Всем нотам ненаписанным завещана, Всему, чем тон ежевечерний полон. Но будут зимы заоконно сиплыми, Углы запляшут прянично-картинно, Вздыхая финиками, эвкалиптами, Закат, рождая в тесноте камина. До лета лето приютим на подоконниках, Живыми изумрудинками лета И пребывать мы будем в их поклонниках, Пока нам лето не подарит цвета Винилово-медального признания, Мелькнувших в зеркале миндальных ножек, Геометрично вечного предания Живых, заветренных судьбой обложек. «Порой тоска на этом нижнем Свете…» Порой тоска на этом нижнем Свете Зовёт намылиться на верхний – Тот. Но это мне пока не светит, Никто оттуда не зовёт, Во сне являясь профилем упрёка, Знакомого неясного лица И с выражением пророка, Но без тернового венца. Что ж, покопчу на этом нижнем Свете, Пока коптится, пока верхний Тот Решает. Мне решать – не светит, Как и предвидеть переход. Да будет, радость звуков от пророка Неутолима! Да пребуду в них! Пока во мне, без страха и упрёка, Не зазвенит соната для глухих. «Рояль блестел и зубоскалил…» Рояль блестел и зубоскалил — Топорщил клавиш твёрдый мел, Качался видимостью скальной, Слегка постанывал и пел. Партер завис на беглых пальцах, Струнящий зев втянул балкон: Берлин, Париж, Рим, Вена, Зальцбург… Затем – игла и граммофон. И дальше – дольше, дольше, дольше… До оцифровки в ноолист. И вот Шопен – уже не Польша, Уже – не Венгрия и Лист, Уже и Моцарт – не от Вены, Всех ноосфера приняла. Рояль, коленопреклоненно, Их свет струнит в наши тела. |
