Жертва не удивилась, когда ее оголили. Не содрали одежду, не стащили – аккуратно закатали и спустили. Раздели не совсем, обнажив только спину и ягодицы. Жертва напрягалась под железными пальцами насильника, гадая, к чему ее готовят. Прислушалась, как открывают и закрывают ящики и шкафы. Вынимали какое-то оборудование. Последует игра в больничку?

Потом началось. Раздалось жужжание, словно работала бормашина; жертва ощутила, как что-то пробороздило спину, оставляя четкую линию боли. Нож? Игла? Шприц? Хотят ввести наркотик или какой-нибудь препарат? Нет, не то. Это не укол. Уколы причиняют боль в одной точке. А тут как будто режут – раз за разом, скорее вширь, чем вглубь. В уме появился образ швейной машинки, пришивающей к спине заплаты. Жертва перебрала несколько объяснений, прежде чем подумала о тату-машинке, а подумав, сразу поняла, что попала в точку. Ее метили, клеймили.

Конечно, было больно, хотя конкретную боль от нанесения тату было трудно отделить от общей боли и унижения, когда тебя похитили, связали, накрыли колпаком, оголили и подвергают насилию. Сами по себе иглы, впивающиеся в плоть, еще можно было вытерпеть, вообразив, что тебя кусает множество гадких насекомых, однако истинную му́ку причиняло неведение – как долго будет продолжаться пытка и когда закончится.

Жертва ничего не смыслила в татуировках, но где-то слышала, что рано или поздно происходит выброс эндорфинов, превращающий боль в удовольствие. Этого нельзя допускать; нельзя разрешать себе чувство облегчения, не говоря уже об эйфории. Спину бросало в жар и холод – по очереди, потом одновременно. Кожа оставалась влажной – от пота, крови, возможно, туши или жидкости, которой ее то и дело смазывали. Жертва пыталась понять причину, представить себе, в какой узор сложатся сгустки и дорожки боли, какие сокровенные образы начертают – безумную мадонну, кошек с оранжевыми глазами, дьявольских женщин, галеоны с черными парусами в огне?

Как долго это продолжалось, неизвестно. Несколько часов или намного меньше? Как и с поездкой на микроавтобусе, невозможно предсказать, что ожидает в конце. Если насильник решит убить ее, ему никто не помешает. Жертва полностью в его власти. Никто не придет на выручку, и уж тем более не спастись самостоятельно.

По крайней мере, тату-машинка смолкла. Наступили тишина, покой, слаще которых жертва никогда не испытывала, передышка – пусть даже спина и ягодицы саднили, словно их перемололи на фарш. Теперь оборудование чистили и убирали, ящики закрывали, пускали из крана воду, что-то протирали. Веревки, которыми она была привязана к столу, сняли.

Не развязывая руки и ноги, не снимая колпак с головы, ей помогли встать. Жертва еле выпрямилась; резиновые, словно чужие, ноги не слушались. Ее повели вверх по лестнице, на улицу, посадили в микроавтобус. Ожидание, что вот-вот что-то случится или не случится, само по себе было пыткой. Дорога на этот раз вроде бы заняла меньше времени, хотя ехали они спокойнее. Наконец микроавтобус остановился, ее выпихнули на тротуар. Узлы на руках и ногах ослабили, но не развязали. Капюшон сняли, при этом ее толкнули лицом вниз, чтобы она не успела посмотреть на насильника. Холодная, шершавая поверхность мостовой ободряла, давала опору, в легкие снова потек воздух – не очень свежий, не очень чистый, зато совершенно не такой, как внутри колпака. Микроавтобус уехал, прежде чем жертва успела сесть. Когда она обернулась, машина уже скрылась из виду.

Немного повозившись, жертва сумела развязать узлы. Все уже позади или это только начало? Осмотревшись по сторонам, она поняла, что ее привезли обратно на то же самое место, откуда забрали. Такое поведение предполагало изощренность, предупредительность, от которой кровь стыла в жилах.

Женщина поднялась. Ее не разрезали на куски. Она не сошла с ума от ужаса. Ее не ограбили. Ключи, деньги, мобильник по-прежнему в карманах. Она дошла до дома, уверяя себя, что хуже уже не будет. Поднялась на громадном, ненадежном лифте в свои владения, села на кровать, от боли даже неспособная плакать. Понимая, что, несмотря на весь ужас, это придется сделать, прошла в ванную комнату и стащила с себя одежду, которую оставалось только сжечь. Выпрямилась, глубоко вздохнула и повернулась спиной к зеркалу, чтобы взглянуть на то, что с ней сделали.

В центре двора стоял массивный матово-черный внедорожник – смесь затаенной угрозы и роскоши. Двор – обшарпанный, залитый гудроном квадрат – с трех сторон окружали несколько этажей крепких унылых зданий, бывших мастерских, офисов, хранилищ, связанных между собой металлическими лестницами, площадками и мостиками. Дверей было множество, и все – закрыты, окна заклеены, некоторые забиты досками. Что за ними происходило в данный момент, сказать было невозможно; деловой активностью здесь явно не пахло. Несколько парней в комбинезонах, стоявших с таким видом, будто вышли на работу, на самом деле били баклуши.

Работал лишь один человек, отчего гудронное покрытие основательно намокло. Молодой чернокожий парень в потертых до блеска оранжевых шортах мыл внедорожник, всеми фибрами души источая отвращение. С площадки второго этажа громадного дома за работой внимательно наблюдал шеф чернокожего – Вроблески. Отсюда он руководил многими делами и здесь же жил. Если посмотреть вверх, сбоку можно было заметить дополнительный этаж – роскошную, спланированную архитектором пристройку с жесткими углами. Новая часть немного напоминала индустриальный стиль окружающих зданий железными фермами, стеклянными стенами и обнаженными трубами, но за внешней блеклостью скрывались роскошные апартаменты, целый пентхаус. Выкрашенные в красный цвет балки, симметрично закругленные стеклянные стены, начищенные до блеска трубы служили лишь антуражем. Неподалеку, над плоской крышей возвышался купол оранжереи.

Вроблески услышал шум работающего на холостом ходу мотора за мощными стальными воротами, отделявшими его вотчину от остального мира. Чарли – поджарый, жилистый, загорелый старик с безупречно сомнительной репутацией, нанятый Вроблески, чтобы открывать и закрывать ворота, – спокойно и торжественно выполнил свою обязанность и – не совсем серьезно, но и не игриво – отсалютовал въезжающей во двор машине. Появился «Кадиллак» цвета «голубой металлик», лет тридцати от роду, просевший, раздолбанный, с царапинами и вмятинами на каждой панели. Пока Чарли закрывал ворота, автомобиль остановился рядом с внедорожником. Из «Кадиллака» вылез Билли Мур и оправил на себе кожаную куртку – такую же помятую, как машина.

Он приехал сюда не по своей воле. Вся эта часть города для него была как территория противника за линией фронта. Он и найти дорогу сюда смог только по сигналам GPS – на покупке современной финтифлюшки настояла дочь. Билли был рад, что, петляя между бывшими скотобойнями, заброшенными фабричными корпусами и карьерами, не пришлось следить за маршрутом. На этих окраинах он был чужаком. Здесь, рядом с портом, город распадался на ошметки – электроподстанции, железнодорожные депо, свалки и предприятия по переработке вторсырья, прежде называвшиеся «мусорками». Кто бы стал жить в таком месте? Ан нет – в эти дни и в этом городе люди, воображая себя оригиналами, селились на всякого рода постиндустриальных пустошах.

Однако Вроблески следовало отдать должное – он устроился поближе к автострадам, мостам и туннелям, ведущим к аэропортам и морским вокзалам. Хорошее место, если надо куда-нибудь быстро доехать. В то же время не похоже, чтобы ему куда-то приходилось ездить, и уж тем более никто не мог бы заставить его спешить. Сегодня на Вроблески был костюм получше – угольно-серый, тонкой шерсти, в яркую синюю полоску, однобортный, с одним разрезом, на одной пуговице, все края – острые, как скальпель. Впрочем, нарядился он, конечно, не для встречи с Билли, а для собственного удовольствия. Вроблески взглянул на помятый «Кадиллак», и на его лице мелькнуло неодобрительное выражение, которое исчезло еще до того, как Билли пересек двор. Билли поднял глаза и увидел хозяина дома – тот поманил его на открытую площадку второго этажа.