Было уже довольно поздно и темно. Фонари тревожно освещали пространство, как бывает, когда на город ложится промозглый осенний туман. Федя прошла мимо поворота на Жуковского. Сейчас все мысли как будто оставили ее, а неведомая сила влекла вперед. Ей ничего не хотелось, и она почти ничего не чувствовала, кроме желания идти. Впереди показался Литейный мост, над которым висела полная луна, окруженная ярко-синим мерцающим ореолом, и оттуда, с неба, опускался серебристый туман. Федя прибавила шагу.

Кирилл как зачарованный шел следом. Когда до моста осталось пару метров, он крикнул:

– Стой! Не ходи туда!

Но Федя не расслышала его, она как будто переместилась, не сделав и шага, и оказалась на мосту – он все еще видел ее парящий силуэт. Тогда Кирилл кинулся следом, но расстояние до моста только увеличивалось, как во сне. Ему сделалось жутко. Он схватил мобильник. Федин телефон был вне зоны доступа, хотя он все еще видел ее силуэт, точно бы парящий в воздухе. Тогда Кирилл прыгнул. Он приземлился в самом начале моста, но Федя уже растворилась в тумане, а мост будто бы дрогнул и начал раздваиваться: одна его часть ушла вниз, а Кирилл остался на той, что была выше. Или это он сам дрожал от возбуждения и тревожного предчувствия?.. Он прочно стоял обеими ногами на плите, покрытой асфальтом, и не решался сделать следующий шаг.

Наконец он понял, что все нормально, что нет никакого раздвоения, никакой вибрации. Просто очень плотная дымка и собственные фантазии играют в одну и ту же игру. И Кирилл смело пошел вперед, глядя прямо перед собой. Через минуту он посмотрел налево, и ему показалось, что расстояние до русалок на ограждении сильно увеличилось, но Кирилл помнил, что не сходил с тротуара. Он взглянул направо – никакого просвета, под ноги – где-то далеко слабо мерцал асфальт моста-двойника. И он казался очень тонким, будто бы таял, а под ним застыли темные воды Невы. Сердце Кирилла ёкнуло, стремясь утонуть, спрятаться, исчезнуть.

Он зажмурился и попытался сосредоточиться на ощущениях своих стоп. Сначала он ничего не чувствовал, но, сделав несколько глубоких вдохов и выдохов, как учили на занятиях йогой, куда заставляла ходить мама, он успокоился и явно ощутил, что стоит на твердой, незыблемой поверхности.

«Все ясно, – подумал Кирилл, – оптический обман».

Он снова открыл глаза и посмотрел налево: русалки были на месте, на расстоянии вытянутой руки. И он смело зашагал по мосту. Но туман сгущался. Из серебристого он становился синим, и уже ни впереди, ни по бокам ничего не было видно. И вниз смотреть стало бессмысленно: Кирилл словно шел в облаке. Даже не в облаке, а в туче: кругом было темно и слышалось легкое потрескивание. Он оглянулся, повернулся вокруг своей оси, еще раз, потом еще. Везде была одна и та же картина в темно-синих тонах. В надежде найти ориентир он взглянул на небо: вдруг свет полной луны, которая сияла над ним всю дорогу к мосту, хоть малозаметным пятном укажет ему направление. Но наверху был тот же туман. Казалось, поняв, что Кирилл боится, этот паровой демон стал окружать его, пеленать все плотней, желая проникнуть сквозь одежду, влезть в самую душу. Теперь Кирилл боялся пошевелиться, боялся, что если он оторвет хоть одну ногу от тверди, то вообще потеряет опору. Борясь с липким страхом, он обхватил голову руками и сел на сырой асфальт, чтобы увеличить площадь сцепления с реальностью.

«Дышать, дышать! – давал он себе команду. – успокоиться, выпрямиться и дышать».

Невзирая на холод и сырость, он попытался усесться в позу лотоса, как учили йоги, чтобы сосредоточиться и уйти от страха и глупых мыслей о растворившемся или раздвоившемся мосте.

«Остановить внутренний диалог», – уговаривал он себя и понимал, что длинная, громоздкая фраза только мешает сосредоточиться, только еще больше тревожит.

– Оптический обман, – сказал он вслух.

Голос прозвучал буднично, и Кирилл продолжил:

– Иллюзия.

Теперь его слова словно бы утонули в чем-то мягком.

– Иллюзия! – крикнул Кирилл и почти не услышал собственного голоса. – Спокойно, – произнес он как можно тише. – Спокойно. Что там происходит со звуковой волной в тумане? Звук рассеивается. Правильно. А что мы видим в тумане? Если что-то видим. Предметы удаляются. Правильно. Спокойно. Спокойно.

Он снова сделал несколько глубоких вдохов и даже перестал чувствовать пеленающий его сырой холод. Казалось, все страхи детства собрались в этом чёртовом тумане, чтобы напугать Кирилла, заставить его сдаться, запаниковать и сделать какую-нибудь глупость. На него наступала тьма, темно-синяя, ядовитая, ужасная, как ночной путь по коридору от спальни до туалета. Да, до туалета. Кирилл повторил вслух:

– Путь от спальни до туалета застлан синим туманом.

Как ни странно, это сработало: Кириллу стало смешно.

– Или до холодильника! – хихикнул он и несколько раз повторил для убедительности: – Застлан, застлан, застлан…

Стало еще спокойней и будничней, и даже туман как будто начал рассеиваться, открыв на мгновение русалок, держащих гербы Петербурга.

– Темноты не существует. – Кирилл решил продолжать научное объяснение происходящего. – Есть отсутствие света.

«О господи, нет, – тут же подумал он, – отсутствие света еще страшнее, чем темнота!»

– Темнота всего лишь туман! – выкрикнул он.

Голос снова утонул, как в подушке. Это было знакомо – не страшно.

– Не страшно, – спокойно проговорил Кирилл. – Нет ничего страшного в этом спокойном явлении природы. А мост, я попой чувствую, на месте.

Он засмеялся и, чтобы окончательно успокоиться и все-таки встать и идти, попытался снова сосредоточиться в любимой йогами позе хотя бы на минутку.

Сквозь опущенные веки он видел разные фигуры, которые рисовал ему туман, но они не напоминали ему ни монстров из темного коридора, ни страшные лица грешников с какой-то иконы, которую он однажды увидел в детстве и долго боялся даже узнать, что это за икона. Сейчас он подумал, что пора бы познакомиться с ней. Все-таки произведение искусства.

Он слегка приоткрыл глаза. Из клубов тумана выглядывало темное лицо одного из грешников. Это было лицо отца.

– Это мое воображение, – прошептал себе Кирилл, – мое воображение. Я могу не думать об этом. Это иллюзия. Обман.

Лицо растаяло, но через мгновение снова всплыло, искаженное пьяным гневом. Оно что-то кричало, но не было слышно.

– Это мое воображение! – как мантру, повторил Кирилл и вдруг закричал: – Уходи! Тебя нет! Ты умер! Ты сам так решил! Я ни в чем не виноват! Я ни в чем не виноват!

Лицо исказилось, словно бы обладатель его задыхался. И вдруг обмякло. Но не исчезало.

Кирилл продолжал смотреть, повторяя:

– Мое воображение. Я ни в чем не виноват.

Вдруг ему показалось, что на его ладони упали капли.

– Конденсат, – проговорил Кирилл.

Лицо отца перед ним плакало.

Острая жалость сжала сердце Кирилла. Он по инерции произнес:

– Это мое воображение.

Но лицо, темное, клочковатое, туманное, было таким родным, что вдруг не в мозгу, а в сердце родились бессмысленные, казалось бы, слова и потребовали выхода:

– Папа, папочка! Я ведь живу. Я живой, папочка!

Он хотел сказать еще много чего, что вихрем мыслей пронеслось в голове, – и про гены, и про одну плоть, про прощение и любовь, про память и забвение, про иллюзии, наконец, но в горле все это взорвалось мощной, не физической, болью, и Кирилл заплакал. Громко, навзрыд. Эта боль была сильнее страха. Она была сильнее всего на свете. И Кирилл понял, что должен, обязан превозмочь ее, иначе она не даст ему жить. Она будет руководить им: его выбором, его решениями, его волей. Он должен превозмочь ее. Потому что это его боль. Его личная, собственная. Это его мо́рок. А отец уже ни при чем. Он давно ни при чем. Да и был ли при чем? А Кирилл теперь только сам отвечает за себя. И незачем разглядывать туман. Он закрыл глаза.