Федя же, в тот день она еще звалась Лизой, хотела написать правду. И не потому, что не имела чувства юмора. Просто ей казалось: что напишешь в такой анкете, то из-за особого коварства судьбы и получишь. Она очень волновалась, словно подписывала себе приговор, а потому ошиблась. Мысль бежала быстрее, и, вместо того чтобы уместить в две мелкие строки фразу: «Хочу стать писателем, как Федор Михайлович Достоевский», она написала только последние три слова.

Две недели ее называли полностью: по имени, отчеству и фамилии великого классика, а потом, по причине не проявленного пока величия, сократили до «Феди». Она не знала, обижаться ли в одиночестве или смеяться вместе со всеми. Товарищи ее не были злобными дразнилками, толстыми и тонкими троллями и прочей неприятной недоброжелательной нечистью. Они были вполне нормальными гимназистами, не упускающими случая посмеяться над чем только возможно.

Тогда Федя задала вопрос «что делать?» бабушке. Она с детства привыкла советоваться с ней, как с лучшей подругой. Так уж ей повезло. И та ответила просто:

«Гордись! Меня бы кто дразнил в школе Федей, подразумевая Достоевского».

«А как тебя дразнили?» – поинтересовалась Федя.

«Куля. По моей же фамилии Куликова. Ничего особенного. Это даже не дразнилка – прозвище, чтобы коротко».

«Да уж. У нас полкласса по фамилии зовут… – вздохнула Федя. – А некоторые себе ники придумали, чтобы выделиться. Фионы там всякие, принцессы, даже Герми и Гарри – это из Гарри Поттера. Взрослые люди! Смешно, правда?»

«Да нет. Нисколько не смешно, – ответила бабушка нарочито спокойно, – и плохого ничего не вижу. Ведь это всего лишь игра».

«Игра, надеюсь!» – усмехнулась Федя.

Между тем в комнате становилось совсем темно. Федина свечка, отражаясь в зеркале, уже почти не справлялась с сумерками; свеча на портрете и вовсе потускнела, и лицо писателя превратилось в пугающую маску. А Федина физиономия, круглая, румяная даже более, чем обычно, с копной темных волос, уж очень напоминала премиленькое личико «Девочки с персиками» Серова. Феде часто указывали на это сходство, и это очень ее раздражало.

– Если не приснится, то завтра возьму «Подростка» и открою «на расхлоп», – сказала себе Федя и задула свечу. Она достаточно времени медитировала на портрет, чтобы получить хоть что-то, если Федор Михайлович вообще соизволит отозваться.

Откуда пришла в голову мысль таким образом докричаться до писателя, Федя толком не понимала: она просто это придумала. С ней такое случалось. Придумает, например, Федя, что лето проведет не в оздоровительном лагере, скучая и живя мечтой о счастливом будущем, а отправится в байдарочный поход с родителями или поедет с бабушкой к ее старинной подруге в Карелию, – так и выходит. Само собой складывается. Надо только думать обо всем этом, глядя в зеркало, и смотреть на свое отражение так, чтобы девочка в зеркале ей, Лизе, то есть теперь Феде, рассказывала, как чудесно провела время в загаданной поездке. Но это все о простой мечте. Маленькой и миленькой. А тут все гораздо серьезней. У Феди рушились миры. И дело было не в нике, к которому она уже привыкла, а в любви. Великой, непреходящей и, она была уверена, взаимной. В любви к Петербургу.

Еще в начале учебного года, до появления психологов, к ним в гимназию пришла новая учительница французского языка – Валерия Ивановна. Она была молода, хороша собой, изысканно одета и только что из Парижа, где прожила со своим мужем три года. Разумеется, все дружно начали восхищаться ею. Девочки, не задумываясь, стриглись и все выглядели одинаково лохматыми, с наглыми густыми челками и волосами, торчащими, словно перья взъерошенных птиц. Учительница была брюнеткой, и царство естественных блондинок пришло в упадок. Одна даже сменила масть, ослушавшись родителей и нарушив строгие гимназические требования. Но был и плюс: барышни стали носить элегантные юбки-карандаши приемлемой длины и не оголяли живот даже на физкультуре.

Федя тоже выклянчила у родителей подобную юбку, но стричься ей запретили: жаль было длинных толстых кос. И тогда Валерия Ивановна заплела девочке волосы так, как носят парижские школьницы, – во французский колос. Это Феде очень шло; она была в восторге от новой учительницы и ловила каждое ее слово. Она вместе с одноклассниками восхищалась французской поэзией и живописью и мечтала о Париже. Поездка туда могла стать наградой за победу в конкурсе школьных спектаклей на французском языке. Федя старалась. Тем более что именно ей поручили написать пьесу!

Каждый день после уроков ребята репетировали под присмотром Валерии Ивановны, а потом те, кто в этот день не торопился на кружки, к репетиторам и прочее, оставались выпить чаю и поговорить о прекрасном городе.

– А вы собираетесь снова в Париж? – спросила однажды Нюша Соколова, Федина одноклассница. Не то чтобы подруга, но товарищ по мечте.

– Конечно, – улыбнулась учительница, – но не беспокойтесь, вас я успею выпустить.

– То есть опять на несколько лет? – уточнила Нюша.

– Знаете, – Валерия Ивановна опустила глаза и вздохнула, – я бы туда навсегда уехала.

– Как – навсегда?! – вскрикнула Федя, и ее глаза стали огромными, дыхание перехватило, не выпуская на волю еще множество вопросов.

– Я не должна вам такое говорить, наверное, – тихо произнесла учительница, все еще не поднимая глаз, – а может быть, наоборот, должна. – И она замолчала.

– Что – должны? – Нюша придвинулась поближе к Валерии Ивановне.

Через минуту тишины, дрожащей в оконных стеклах, послышался голос Кирилла Вольберга:

– А хотите, я за вас скажу? – И, не дожидаясь разрешения, он продолжил: – Нам всем нужно отсюда уехать насовсем. И почему бы не во Францию? Там в университет легче поступить и учиться бесплатно можно. А потом, если ты не лох, конечно, то работу хорошую можно найти и вообще гражданство получить. Так, Валерия Ивановна?

– Так, – глухо и поспешно согласилась учительница.

– Вы ведь про это нам хотели рассказать? Не бойтесь, не вы первая. Наш физик то же самое говорит! – усмехнулся Кирилл.

Федя вжалась в сиденье, ей стало жарко. До сих пор она всегда поддерживала все, что говорила Валерия Ивановна. Да по правде сказать, и то, что говорил Кирилл – самый умный мальчишка изо всех, кого она знала. И самый добрый. И вообще друг. Она взглянула в окно: ей казалось, что стучащаяся тишина продолжает биться в стекло упорной птицей, несмотря на галдеж, поднявшийся в классе. Она бьется, чтобы влететь вместе с невским ветром, чтобы все вдохнули и вспомнили, где они, кто они, зачем они… И Федя молчала, боясь спугнуть свою тишину.

А Кирилл продолжал:

– Ну правда, что тут делать? Если я стану инженером, буду в лучшем случае тридцатник иметь; ни ипотеки, ни «лексуса», и делать не дадут что хочу, а только то, что скажут.

– А что ты хочешь делать? – оживилась Валерия Ивановна, желая все-таки уйти от щекотливой темы.

– Вы же знаете, у меня дипломы по физике. Я ученым хочу быть и деньги при этом зарабатывать, чтобы не считать каждый проводок и транзистор. Я на коллайдере хочу работать. Интересно, престижно, перспективно. Только не говорите мне про Сколково. Все это не катит. Блеф очередной.

– Ты про высшую техническую школу Парижа слышал? – улыбнулась Валерия Ивановна. – Ее мой муж закончил. И ты абсолютно прав, Кирилл. Тебе нужно пробовать туда. Не сразу после школы, конечно.

– Да я все уже знаю! – радостно воскликнул Кирилл и описал весь свой план покорения Парижа, а потом и ЦЕРНа, где периодически запускалась его мечта, высчитывая «биоритмы Бога».

Потом девочки просили совета учительницы, рассуждая о том, какая карьера может быть у них во Франции.

– Ой, проще всего стать женой олигарха, – махнула ручкой Нюша, – тогда хоть в Париже, хоть в Лондоне… У меня вот с английским лучше. Я бы в Лондоне… Или в Нью-Йорке.