– Мы уезжаем, – шепчет Варя. – Такси внизу.

Из-за её плеча выглядывает Дэниэл, смотрит холодно из-под очков. Под глазами круги, отливают синевой, как рыбья чешуя, в углах рта залегли морщинки-скобки – или всегда были?

Клара подносит руку к глазам:

– Уже?!

Варя отводит ладонь от Клариного лица, приглаживает ей волосы:

– Давай попрощаемся. – Голос у неё ласковый.

Клара приподнимается, её руки обвивают Варину шею плотным кольцом.

– Пока, – шепчет она.

Варя и Дэниэл уходят, и вскоре небо вспыхивает багрянцем, потом – янтарём. Саймон зарывается лицом в Кларины волосы – пахнут дымом.

– Не уезжай, – просит он.

– Надо, Сай.

– Что тебя там ждёт хорошего?

– Кто знает… – Кларины глаза слезятся от усталости, из зрачков будто струится свет. – В этом-то всё и дело.

Они встают, сворачивают одеяла.

– Поехали со мной, – добавляет Клара, пристально глядя на Саймона.

Саймон смеётся:

– Да уж, поехали! Бросить школу, недоучившись два года? Мама меня убьёт!

– Удерёшь подальше – не достанет.

– Нет, нельзя мне.

Клара подходит к краю крыши, облокачивается на парапет. На ней синий пушистый свитер и обрезанные джинсы. Она смотрит куда-то в сторону, но Саймон чувствует, что сестра напряжена. Можно подумать, лишь прикинувшись безразличной, Клара может сказать:

– Махнём в Сан-Франциско.

У Саймона перехватывает дыхание.

– Не надо об этом.

Нагнувшись, он берёт под мышки обе подушки. Ростом он метр семьдесят два, как Шауль, стройный, ноги быстрые, крепкие. Пухлые красные губы и русые кудри, наследие далёкого предка-арийца; девчонки в классе вздыхают, но совсем не о той публике мечтает Саймон.

Вагины его никогда не привлекали: бездонные дыры, складки, как у капусты. Он жаждет схватки с равным, жаждет ощутить кипучий натиск члена, нани-заться во всю длину Знает об этом только Клара. Когда родители ложились спать, Саймон с Кларой вылезали в окно и спускались по пожарной лестнице на улицу; у Клары в сумочке из искусственной кожи лежал газовый баллончик. Они шли в “Ле Жардин”, где дискотеки вёл Бобби Гуттадаро, или ехали на метро на Двенадцатую Западную, где бывший цветочный магазин превратили в танцзал. Там Саймон и познакомился с танцором гоу-гоу, который рассказал ему про Сан-Франциско. Они сидели в саду на крыше, и танцор говорил, что там в городском совете есть гей и есть газета для геев, что геи могут занимать любые должности и сколько угодно заниматься сексом, ведь в Сан-Франциско нет законов против содомии. “Ты себе и представить не можешь”, – сказал танцор, и с тех пор Саймон только и делал, что представлял.

– А почему нет? – Клара оборачивается. – Мама, конечно, разозлится. Но я представляю, что за жизнь тебя здесь ждёт, Сай, – не пожелала бы тебе такого. Да ты и сам не желаешь. Мама мечтает, чтобы я училась дальше, но хватит с неё Дэнни и Ви. Она должна понять, что я не она. А ты не папа. Господи, ну какой из тебя портной? Тоже мне портной! – Она многозначительно умолкает, чтобы слово отложилось у него в сознании. – Неправильно это. И несправедливо. Так что назови мне хоть одну причину. Хоть одну вескую причину, почему тебе нельзя жить по-своему.

Едва он даёт волю своим мыслям, мечта завладевает им целиком. Манхэттен – настоящий оазис, тут есть и гей-клубы, и даже бани, – но Саймону боязно утверждать себя в новой роли здесь, где он вырос. На его глазах въезжают в район художники и музыканты, ненавистные отцу “Фейгеле”[13], – буркнул как-то Шауль, мрачно наблюдая, как трое худощавых парней заносят инструменты – целый оркестр – в бывшую квартиру Сингхов. Подхватила это идишское словцо и Герти, и пусть Саймон делает вид, что не слышит, он всякий раз напрягается, будто речь о нём.

В Нью-Йорке он жил бы для родителей, а в Сан-Франциско заживёт для себя. И вдруг – пусть он гонит от себя эту мысль, всячески её избегает, – вдруг гадалка с Эстер-стрит была права? Стоит об этом подумать, и мир вокруг вспыхивает иными красками, и хочется побольше успеть, и каждый миг кажется бесценным.

– Господи, Клара! – Он подходит к парапету, становится с ней рядом. – А тебе-то туда зачем?

Клара, сощурившись, глядит на кровавый восход.

– Тебе больше некуда. А мне всё равно куда.

Лицо её ещё не утратило детскую округлость, зубы неровные, и улыбка слегка хищная, но при этом обаятельная. Сестрёнка.

– Смогу ли я кого-то ещё полюбить, как тебя? – спрашивает Саймон.

– Да ладно тебе! – Клара смеётся. – Полюбишь, никуда не денешься, и намного сильней, чем меня!

Они на седьмом этаже, а внизу по Клинтон-стрит бежит парень в тонкой белой футболке и синих нейлоновых трусах. Саймон смотрит, как ходит у него под футболкой грудь, как работают мускулистые ноги. Смотрит и Клара.

– Давай сбежим, – говорит она.

В вихре света и красок приходит май. В парке Рузвельта пробиваются из травы крокусы. В последний школьный день Клара врывается домой с пустой рамкой для аттестата, сам аттестат вышлют чуть позже, но Клара будет уже далеко. Герти знает о её отъезде, и Кларин чемодан стоит в прихожей. Но она не знает, что Саймон – его чемодан спрятан под кроватью – едет с Кларой.

С собой он почти ничего не берёт, лишь самое нужное или самое драгоценное. Две полосатые велюровые футболки поло, красную матерчатую сумку на завязках, коричневые вельветовые брюки клёш – в них он был, когда ему подмигнул в поезде незнакомый пуэрториканец, это пока что самый романтический эпизод в его жизни. Золотые часы с кожаным ремешком, подарок Шауля, и синие замшевые кроссовки “Нью Баланс 320”, самые удобные на свете.

Кларин чемодан поувесистей, в нём лежит подарок, который она получила от Ильи Главачека в последний день работы. В ночь накануне отъезда Клара рассказывает Саймону историю подарка.

– Принеси мне вон тот ящик, – велел Илья.

Ящик, чёрный, деревянный, сопровождал его всюду, от интермедий до цирков, пока в 1931-м Илья не заболел полиомиелитом (“Как раз вовремя, – шутил он, – к тому времени кино убило водевиль”). Илья всегда называл его просто “тот ящик”, но Клара знала, что им он дорожил больше всего на свете. Клара послушно вынесла ящик и водрузила на прилавок, чтобы Илье не вставать с кресла.

– Возьми его себе, – сказал старик. – Ладно? Он твой. Пользуйся, радуйся. Он должен быть всегда в пути, милая моя, а не пылиться в чулане у старого калеки. Умеешь раскладывать? Иди, покажу. – Он встал, опираясь на трость, и на глазах у Клары превратил ящик в стол, как делал при ней множество раз. – Вот сюда кладёшь карты, сама стоишь вот здесь.

Клара попробовала.

– Вот так! – Старик улыбнулся лепреконьей улыбкой. – Тебе идёт!

– Илья… – Почувствовав, что плачет, Клара смутилась. – Не знаю, как вас благодарить.

– Просто пользуйся – и всё. – Илья махнул рукой и, стуча тростью, заковылял в чулан – сделал вид, будто переставляет товары на полках, а на самом деле ушёл погрустить в одиночку, догадалась Клара. Ящик она принесла домой и сложила в него все свои инструменты: три шёлковых платка; набор увесистых серебряных колец; кошелёк, набитый монетами в четверть доллара; красные шарики величиной с клубничину; три медные чаши и колоду карт, мягких от старости, как лоскутки.

Саймон знает, что Клара талантлива, но её одержимость чудесами его тревожит. То, что в детстве было мило, для взрослой девушки по меньшей мере странно. Саймон надеется, что страсть её угаснет, когда они приедут в Сан-Франциско, где жизнь куда интересней, чем её чёрный ящик.

В ту ночь он долго не может уснуть. Теперь, когда Шауля нет, запрет снят: отец так и не узнал правды о Саймоне, а дело мог бы возглавить Артур. Но как же мама? Саймон обдумывает доводы в свою защиту. Так уж устроен мир, твердит он себе, дети вырастают и покидают родителей, и, если на то пошло, у людей этот процесс растянут до неприличия. Лягушка-отец носит головастиков во рту, но те выпрыгивают, едва отвалится хвост. (Точнее, так думает Саймон – на уроках биологии он вечно витает где-то.) Тихоокеанские лососи рождаются в пресной воде и уходят в океан, а как настает пора метать икру и умереть – возвращаются за сотни миль обратно, в родные реки. Так и он сможет вернуться когда угодно.