Кое-кто из соседей на Клинтон-стрит, семьдесят два, тоже слыхал о гадалке. Миссис Блюменстайн встречалась с ней в пятидесятых, на роскошном приёме – так она сказала Саймону. Она вывела на парадное крыльцо своего шнауцера, и тот оставил катышек величиной с пилюлю на ступеньке, где сидел Саймон, а миссис Блюменстайн даже не потрудилась убрать.

– Она прочла мне по руке. Сказала, что жить я буду очень долго. – Миссис Блюменстайн наклонилась к Саймону для выразительности. Саймон старался не дышать: изо рта у миссис Блюменстайн пахло тленом, будто она ещё при рождении запаслась воздухом и только сейчас, спустя девяносто лет, выдохнула. – Как видишь, мой мальчик, она не ошиблась.

Индусы с шестого этажа говорили, что она ришика, пророчица. Варя завернула в фольгу кусочек кугеля[6], что испекла Герти, и принесла Руби Сингх, своей соседке и однокласснице по школе номер 42, в обмен на тарелку тушёной курятины с маслом и специями. Они ели на пожарной лестнице, свесив голые ноги и глядя, как заходит солнце.

Руби знала про гадалку.

– Два года назад, – рассказывала она, – когда мне было одиннадцать, заболела бабушка. Врач сказал, сердце. И жить ей осталось месяца три, не больше. А другой врач говорит: сил у неё пока много, поправится, пару лет ещё протянет.

Внизу просвистело по Ривингтон-стрит такси. Руби, обернувшись, покосилась на пролив Ист-Ривер, бурозелёный от ила и нечистот.

– Индус умирает дома, – продолжала она, – в кругу семьи. Даже папины родные из Индии рвались сюда, но что бы мы им сказали – поживите у нас пару лет? А потом папа услыхал о ришике. Пошёл к ней, и она назвала дату – день, когда дади[7] должна умереть. Мы поставили кровать дади в гостиной, изголовьем на восток.

Зажгли лампу и бодрствовали у её постели – молились, пели гимны. Папины братья прилетели из Чандигарха. Я сидела на полу с двоюродными братьями-сёстрами. Было нас человек двадцать, а может, и больше. Когда дади умерла шестнадцатого мая, как предсказала ришика, все мы плакали от облегчения.

– И не злились?

– А на что злиться?

– Что она не спасла бабушку, – объяснила Варя, – не вылечила.

– Зато дала нам возможность проститься, а это бесценно. – Руби доела последний кусочек кугеля, свернула пополам фольгу. – Да и не смогла бы она вылечить дади. Она, ришика, знает будущее, но изменить не в силах. Она же не Бог.

– Где она сейчас? – спросила Варя. – Дэниэл слышал, она снимает квартиру на Эстер-стрит, но номера он не знает.

– И я не знаю. Она нигде подолгу не задерживается. Так безопаснее.

В квартире у Сингхов что-то упало и разбилось, кто-то закричал на хинди.

Руби вскочила, стряхнула с юбки крошки.

– То есть как – безопаснее? – спросила, тоже вставая, Варя.

– Таких, как она, всегда кто-нибудь да преследует, – объяснила Руби. – Мало ли что ей известно.

– Рубина! – позвала миссис Сингх.

– Мне пора. – Руби влезла в окно и закрыла его за собой, а Варя спустилась по пожарной лестнице на четвёртый этаж.

Варя удивилась: о гадалке идёт такая слава, но при этом знают о ней не все. Когда она спросила о пророчице у продавцов в лавке Каца, с вытатуированными на руках номерами, те уставились на неё в ужасе.

– Мелюзга, – сказал один, – вам зачем в это ввязываться? – Голос у него был резкий, будто Варя его оскорбила. Взволнованная Варя ушла, забрав свой бутерброд, и больше разговоров о гадалке ни с кем не заводила.

В конце концов те же ребята, чей разговор подслушал Дэниэл, дали ему адрес. Не прошло и недели, как он наткнулся на них на пешеходной стороне Вильямсбургского моста – те, свесившись через перила, попыхивали косячками. Они были старше, лет по четырнадцать, и Дэниэл заставил себя признаться, что подслушивал, а потом спросил, знают ли они ещё что-нибудь.

Ребята, похоже, были не в обиде. Номер дома, где, по слухам, жила гадалка, они назвали охотно, но как к ней попасть, не знали. Кажется, к ней нельзя с пустыми руками, следует что-то принести в дар. Одни говорят, деньги, другие – что денег у неё и так полно, надо выдумать что-нибудь этакое. Один мальчишка подобрал на обочине раздавленную белку – подцепил щипцами, положил в пакет, завязал и принёс. Но Варя возмутилась – мол, никому такая пакость не нужна, даже гадалке, – и они сложили в матерчатую сумку все свои сбережения в надежде, что им хватит.

Когда Клары не было дома, Варя достала из-под её кровати “Книгу гаданий” и залезла к себе на верхний ярус. И, лёжа на животе, повторяла вслух слова: гаруспиция (гадание по внутренностям жертвенных животных), ксероскопия (на растопленном воске), лозоискательство (с помощью прута). В прохладные дни трепещут на сквозняке родословные древа и старые фотографии, пришпиленные к стене возле Вариной кровати. Они помогают Варе постичь прихотливую тайную игру генов – те прячутся, а потом всплывают снова, передаются через поколение. Дэниэл, к примеру, уродился долговязым не в отца, а в дедушку Льва.

Лев прибыл в Нью-Йорк на пароходе с отцом, торговцем тканями, в 1905-м, после того как во время погромов погибла его мать. На острове Эллис их осмотрел врач, потом им задавали вопросы по-английски, а они отвечали, глядя на гигантский кулак железной статуи, равнодушно взиравшей на них со стороны моря, которое они только что пересекли. Отец Льва ремонтировал швейные машины, а Лев работал на швейной фабрике, хозяин которой, немецкий еврей, разрешил ему соблюдать шаббат. Лев дослужился до помощника управляющего, затем – до управляющего. В 1930-м он завёл своё дело – “Швейную мастерскую Голда”, обустроившись в полуподвале на Эстер-стрит.

Варю назвали в честь бабушки – она работала у Льва бухгалтером, пока оба не отошли от дел. О родных по материнской линии она знает не так много – лишь то, что другую бабушку звали Кларой, как Варину младшую сестру, и что приехала она из Венгрии в 1913 году. Но бабушка умерла, когда Вариной маме, Герти, было всего шесть лет, мама о ней почти не рассказывает. Однажды Клара с Варей прокрались в спальню матери, поискать какие-то следы бабушки и деда. Словно ищейки, они чуяли тайну, окружавшую эту пару, пьянящий дух интриг и страстей – потому и сунули нос в комод, где Герти хранила бельё. В верхнем ящике обнаружилась небольшая деревянная шкатулка, лаковая, с золотым замочком. Внутри лежала стопка пожелтевших фотографий смешливой брюнетки – стриженая невысокая девушка с тяжёлыми веками. Вот она в трико с юбочкой, подбоченилась, подняв над головой трость. Вот скачет на лошади, выгнувшись назад, в амазонке с глубоким вырезом. Но самая, пожалуй, удачная фотография – где она болтается в воздухе, держась за верёвку зубами.

В том, что брюнетка на фото – их бабушка, они скоро убедились. Ещё на одной карточке, измятой, захватанной жирными пальцами, она стояла рядом с высоким мужчиной и маленькой девочкой. В девочке с пухлыми кулачками, цеплявшейся за руки родителей, Варя и Клара без труда узнали мать – это испуганное выражение лица ни с чем не спутаешь.

Клара тут же присвоила шкатулку вместе со всем содержимым.

– Чур, моё! – заявила она. – Меня в честь неё назвали! А мама всё равно туда не заглядывает.

Но, как очень скоро выяснилось, она ошибалась. Наутро после того, как Клара утащила шкатулку к себе в комнату и спрятала под кровать, из родительской спальни донёсся вопль, а следом – гневный голос Герти и виноватое бормотание Шауля. Спустя несколько секунд Герти ворвалась в детскую:

– Кто взял?! Кто?!

Ноздри её раздувались, а внушительные бедра заслонили весь свет, что обычно лился из прихожей. От ужаса Клару бросило в жар, она чуть не расплакалась. Когда Шауль ушёл на работу, а Герти вернулась в кухню, Клара прошмыгнула в родительскую спальню и водворила шкатулку на место. Но, оставаясь одна в пустой квартире, Клара неизменно разглядывала фото миниатюрной женщины. И, любуясь её дерзостью, клялась быть достойной своего имени.