Мой бунт нашел себе выход в коммунизме, что лишний раз свидетельствует о моей примитивности… Отступился я от коммунизма значительно позже. Я-то от него отступился, но он от меня — нет. Долгие годы, вплоть до отъезда на Запад, он держал меня в своих лапах. Держал физически, буквально. Постоянное бегство, постоянная погоня и страх — это не навязчивые идеи детства, не результат того, что я рос якобы раздвоенным, а отчаянный протест против опасности расщепления (расщепления поточековского типа) моего «я», превращения меня в раздвоенную личность. И потому «Время…» — это не моя автобиография, а антиавтобиография! То есть книжка о том, что могло со мной случиться, но не случилось, зато произошло и продолжает происходить (не только с евреями и не только на Востоке) с другими. Если бы сейчас я решил изменить название «Нельзя любить монументы», то озаглавил бы эту автобиографическую книжку «Мне повезло». Да, мне повезло, что меня не расщепили, не раздвоили моей личности, что я был и остался Шехтером — и только Шехтером.

…И еще: в детстве я очень любил кино (какой ребенок его не любит?). Мне нравились все фильмы, и я мог смотреть их несколько сеансов подряд (пока меня не выгоняли из зала). Не особенно мне нравился только «Доктор Джекиль и мистер Хайд». Почему? Не знаю, но, вероятно, я был слишком примитивен, чтобы принять близко к сердцу раздвоенность героя фильма. В то же время мне очень нравился «Франкенштейн». Нет, не сам Франкенштейн, а человек, который его создал. Он мне так нравился, что я до сих пор ему подражаю: создаю Франкенштейнов, которые, как Вы написали, ужасают. Создаю Франкенштейнов из того, что уже мертво, могильно, из крупинок горячих некогда чувств и эмоций, ныне для меня холодных и даже ледяных. Знаю, то, что я сейчас написал, не менее ужасающе, но иначе я не могу. Если бы я попробовал писать о том, что мне сегодня небезразлично, что мне близко, что меня греет, то написал бы пошлятину. Наверняка.

И последнее: если все для меня абсурд, то почему я не пущу себе пулю в лоб? Действительно, все, что происходит вокруг меня и является предметом моих холодных наблюдений, — это абсурдный клубок чистейших абсурдов. К ним я причисляю и цвета, и, прежде всего, прилагательные (в частности, такие, как «польский», «еврейский», «немецкий» и т. п.). В этом отношении я абсолютно не созрел и остался в своем детстве, ибо я (вероятно, благодаря Данеку) рос без прилагательных, и мое «я» по-прежнему обходится без прилагательного.

Мы распяты на абсурде. И если я еще не пустил себе пулю в лоб, то лишь потому, что есть все же Нечто, что для меня не абсурд, однако это Нечто — не предмет моего писательства. И именно потому, что Оно не является для меня абсурдом, я и не провожу над этим «Нечто» экспериментов в своей лаборатории Франкенштейна.