Чудилась мне какая-то полупрозрачная бледная рожа, огромная, метр на метр, прищуренные гипнотические глаза смотрят вниз, прямо на меня, а широкий жабий рот мерзко ухмыляется. Оцепенев, как в параличе, я забегал глазами, ища и не находя этой ухмылки.

Это была первая попытка олицетворить механизм. Прочитанные на ночь ужастики, плюс глупые детские страхи, помноженные на не менее глупые взрослые предрассудки, давали на выходе такой результат. И должен признаться, из двух зол я бы выбрал именно это. В конце концов, не так страшен злой волшебник - гаммельнский крысолов какой-нибудь, - как страшна тупая бездушная сила, ни описанию не поддающаяся, ни логике.

Неуверенно, словно еще сомневаясь, я вытянул из-под одеяла руку, поднял ее вертикально и неожиданно, с каким-то болезненным наслаждением сложил пальцы в тугой кукиш.

- На! - сказал я в пустоту и ткнул кукишем вверх до упора, точно хотел запихать его в несуществующий жабий рот. - На! - зло повторил я. - На! На! На!..

Экзекуция гаммельнского крысолова продолжалась долго. Я успел выдохнуться, а рука - онеметь. Но почувствовал я себя не в пример лучше - теперь можно было не опасаться зарыдать в самый неподходящий момент. И чтобы как-то закрепить результат, я дождался, когда выровняется дыхание, вдохнул поглубже и старательно, со смаком выговорил:

- Ухмылку твою сучью, в хвост и в гриву меченую, с дудкой вонючей, ссанными тряпками по зенкам плешивым, паскудным...

Стало совсем хорошо. Я спрятал руку под одеяло и некоторое время лежал, с интересом прислушиваясь к своим ощущениям. Страх исчез. И не было больше давящего чувства безысходности. Был азарт, и было смутное пока желание этот азарт реализовать. Так, наверное, ощущает себя боксер, вчистую выигравший по очкам первый раунд и ожидающий начала второго. Хотелось действовать, и действовать наперекор, назло всем напастям, а в особенности - назло той бледной роже с жабьим ртом.

И проговорив: "Была не была", я закрыл глаза.

Сон долго не приходил. Оказывается, уснуть не так легко, как кажется. Я ворочался с боку на бок, накрывался с головой, принимал различные, пригодные лишь для сна позы - ничего не помогало. Потом случайно вспомнился папин метод: нужно было всего-навсего расслабиться и с закрытыми глазами сосчитать от двадцати до нуля. Я сосчитал, медленно и вдумчиво, как учил папа. Ничего не вышло. Я сосчитал еще раз. Потом еще. На четвертый раз что-то начало получаться, но тут в спальню вернулась мама и принялась, будто специально, шаркать под моей дверью. Деньги она там потеряла, что ли? Я испугался - еще немного и прозвучит знаменитое "Тошка, подъем!". Тогда придется вставать, идти в ванную, потом на кухню и снова смотреть в эти добрые, беззаботные, ничего не понимающие лица... Нет, Тоха, давай, у тебя получится, ну! Семнадцать, восемна... то есть шестна-адцать... Получилось. Мягкая пустота, как газетный лист, опустилась вдруг на лицо, отделила от мира, и вот уже никакое шарканье не могло меня побеспокоить.

6

Кто-то пощекотал мне пятку.

- М-м! - замычал я, протестующе лягаясь.

- Просыпайся, дрыхоня, - сказала мама.

- М-м?

- Вот-вот, пора.

Пора, повторил я про себя. Конечно пора. Еще как пора. До того пора...

- Даже не думай! - сказала мама и снова пощекотала.

- Ну, ма.

- Ну, Тош.

- Ну, ма-а!

- Ой, артист... День рождения ведь пропустишь.

С огромным усилием я заставил себя разлепить веки. День рождения? Какой еще, к черту, день рождения? Оторвав голову от подушки и вывернув шею, я покосился на маму. Лицо ее расплывалось, как в расфокусированном бинокле.

- Ты сказала "день рождения"? - сипло спросил я.

Мама - похудевшая, загоревшая и вся какая-то непохожая на себя - кивнула. Некоторое время я тупо глядел на нее, борясь с нестерпимым желанием рухнуть обратно на подушку. Потом спросил:

- Чей день рождения?

- Как это - чей? - удивилась мама. - Твой. Чей же еще? Или ты знаешь еще кого, кто родился шестого июня?

Я шумно, с оттяжкой зевнул. День рождения. Ну конечно. Вчера же с дружками отмечал, галлон портвейна высосал... И тут меня словно током шибануло. Да ведь это не ты отмечал, идиот! Это другой, "промежуточный" отмечал!.. Выражение лица у меня, наверное, сильно изменилось, потому что мама сразу сказала:

- Ну-ну, подумаешь. Мне бы твой возраст.

Я посмотрел на нее несчастными глазами.

- Что, поменялась бы?

- Спрашиваешь! Спасибо бы не сказала, так бы обрадовалась. Эх, молодость, ничего-то вы не понимаете!

Я тяжело покивал. Действительно - ничего...

- Да просыпайся же! - сказала мама, присаживаясь на кровать. - Пятнадцать лет! Невесту скоро приведешь! Еще немного... - Она вдруг притянула меня к груди, крепко стиснула и зашептала: - Дурачок мой. Был маленький дурачок, стал большой дурачок. Совсем от рук отбился. Где вчера пропадал? Нет, не говори - знаю, все знаю. Но больше так не делай... Вон подарок на столе, серый двухтомник, как и просил. Полгорода объездила... Я все-таки волнуюсь. Представь: у тебя дети... А бабуля сегодня зайдет. Будем пить чай до посинения. И теть Галя вроде будет. И Стасик. Ты ведь пригласил Стасика?..

Я не ответил. Заветный двухтомник Булгакова, обхваченный красной подарочной лентой, лежал на столе. Рядом, раскрытая, как пропуск, красовалась открытка с яркой надписью: "С днем рождения, сынок!" Я смотрел на это праздничное безобразие поверх маминого плеча и вопрошал: а дальше что?..

- Ты, главное, готовься, - говорила мама. - Тостов будет уймища - теть Галя своего не упустит. Да и Стасик за словом в карман не полезет. Так что смотри: все скажут и ты скажи. Поблагодари, пожелай здоровья. Мужчина должен. Девушки любят, когда мужчина умеет говорить...

А дальше, думал я отстраненно, нужно признать, что Антон Кривомазов - законченный идиот. Родился идиотом, рос идиотом и даже не подозревал, что идиот. А когда появился шанс перестать быть идиотом, Антон Кривомазов предпочел идиотом остаться. Потому что привык. Потому что ничего другого в его идиотской жизни не было. И поделом...

- Да! - продолжала мама. - Вчера тебе письмо пришло. От отца. И квитанция на бандероль. По всему видно, не приедет. Ну и черт с ним! Пускай. Нам и вдвоем замечательно, правда? А как получку за май дадут - отведешь меня в кино. Давно в кино не ходила, одичала совсем...

Чего это она так о папе?.. А, вот оно что. Развелись. И даже сына не спросили. Два года как без отца... Острая и какая-то привычная обида кольнула сердце. И правильно, подумал я вдруг. Черт с ним... А в бандероли, наверное, шмотье. Чешское. Он ведь теперь у нас дипломатический представитель... Сволочь. Маму бросил, меня бросил, жену новую завел... Еще эта бабушка. На кой ляд, спрашивается, она тут нужна?..

- Ну, зачем же так о бабушке? - спросила мама, и я понял, что уже некоторое время говорю вслух. - Она тебя любит. И очень ей не нравится, как папа поступил. Она с той женушкой... приблудной, если хочешь знать, даже не разговаривает.

- Знаю, - буркнул я.

- Знаешь? Откуда?

- Оттуда! - Я рывком высвободился из объятий и секунду смотрел на маму, вытаращив глаза.

- Ты чего? - подозрительно спросила мама.

Я уже раскрыл рот, чтобы все-все ей рассказать, но тут неожиданно бурно зарыдал и не мог остановиться.

- Ба-атюшки светы! - воскликнула мама, снова меня обнимая. - Что это? Мужские слезы? Антон Александрович, откуда?!

Я только мычал и поскуливал. Что-то лопнуло во мне, какой-то нарыв. Крупные, как горох, слезы, не переставая, текли по щекам, висли на подбородке. Тупой, жалкий, никчемный нытик. Погрозился он дулей в потолок. Раунд, видите ли, выиграл. Лопух!

Мама испуганно гладила меня по голове, приговаривая: "Ну, что ты, что ты, золотце мое, не надо, а то и я зареву..." Она не врала, она действительно готова была зарыдать. Только рыдать она собиралась об отце, о тяжелой жизни без мужа, с непослушным сыном на руках; со свекровью, которая ненавидит и при любом удобном случае винит во всем ее; с опостылевшей работой, где месяцами не платят, а если платят, то - гроши... с подступающей старостью, когда никому - даже собственному сыну - будешь не нужна...