Дина вытянулась на постели, закинув руки за голову.

– Зубрите, девочки, а я отдохну. Чаю захотите, скажете.

Она посмотрела на цветной портрет Муслима Магомаева, песни которого очень любила, особенно пластинку на итальянском языке. Портрет был вырезан ею из какого-то журнала – кажется, из «Советского Экрана» – и висел как раз напротив Дины, на торце стенного шкафа, где расположились ещё несколько портретов, имеющих каждый свою собственную историю.

Вот Жан Маре на глянцевой фотокарточке, которую Дина вымолила у своей тёти, и которую той подарила её подруга. В нижнем углу карточки стоит автограф, сделанный синими чернилами. И хоть тётя Ира пыталась объяснить Дине, что это никакой не автограф Жана Маре, а подпись эту её подруга сделала сама, Дина не желала в это верить.

Рядом – жуткого качества, переснятый с крошечного снимка и увеличенный до размера журнальной страницы, снимок Анны Маньяни из фильма, которого Дина не смотрела. Она увидела однажды в журнале небольшую статью об итальянской актрисе с красивым именем, так соответствующим её необыкновенной внешности. Статью иллюстрировали несколько чёрно-белых кадров из фильмов с её участием. Тот, что висит сейчас на шкафу – лицо актрисы в контрастном освещении – понравился Дине больше всех, и она попросила лаборанта из школьного кабинета физики переснять и увеличить этот портрет.

Чуть левее – Дина Дурбин. Симпатичная женщина, но не в Динином вкусе. Это была мамина идея: назвать дочь именем известной актрисы с фамилией, так созвучной её собственной.

– Вот станешь великой, – говорила мама, – тогда Дину Дурбин будут вспоминать только потому, что её имя похоже на твоё! – И смеялась довольно.

А вот портрет Дининого любимого писателя. Дина долго просила маму купить ей этот портрет, выполненный фотографическим способом на тиснёной бумаге, похожей на ткань, с петелькой на толстой картонной подложке – такой настоящий, добротный портрет. Он стоил два рубля и десять копеек – это были серьёзные деньги для их бюджета, а такую вещь, как портрет писателя, пусть даже самого любимого, мама Дины не считала жизненно необходимой. Тем не менее, однажды, когда Дина закончила девять классов почти отличницей, всего с одной четвёркой, мама вспомнила об этой странной просьбе дочери, и решила поощрить её прилежание в учёбе. К тому же, это было время, когда её, маму, повысили по службе, и она стала получать на восемнадцать рублей и сорок копеек в месяц больше, чем прежде. Да и вообще, Динина мама вовсе не была жадной, просто она была практичной.

И снова Муслим Магомаев… Он чем-то всё же похож на…

Не важно! Сейчас это неважно! Дине захотелось вспомнить, как всё было на экзамене по самому трудному предмету. Она мысленно отмотала воображаемую киноплёнку, запечатлевшую это событие, назад и стала смотреть…

Вот она идёт по проходу к столу преподавателя, перехватывает его взгляд, следящий за её ногами, и останавливается на полпути. Константин Константинович Колотозашвили, одетый в просторную красную блузу с высоким воротником и широкими рукавами, собранными на манжетах, распахнутую на груди и заправленную в чёрные облегающие брюки, поднимается со своего стула и встаёт во весь свой немалый рост. Он простирает руки в сторону Дины и произносит сочным баритоном:

– Поздравляю вас с отличным завершением сессии, Дина Александровна.

В тот момент, когда Дина с трепетом и радостью узнаёт в преподавателе Муслима Магомаева, невесть как появившегося здесь, в экзаменационной аудитории, впервые наяву, а не на снимках – именно в этот момент в дверь аудитории заглядывает Вера, её соседка по комнате, и бесцеремонно вторгается в этот дивный миг встречи с любимым певцом:

– Дин, чего не переодеваешься? Чайку поставила бы.

Дина точно помнит, что эпизода с заглянувшей в дверь Верой на экзамене не было…

Она открыла глаза.

С фотокарточки на Дину смотрел Муслим Магомаев в красной распахнутой на груди блузе, он протягивал к ней распростёртые руки, рот его широко раскрыт, словно застыл на слове «поздравля-а-а-а-ю». А за столом раскачивалась на скрипящем стуле Вера.

– Всё равно тебе делать нечего, – добавила она. Как будто Дину нужно уговаривать или принуждать!

Дина встала, оправила на себе одежду, взяла с подоконника чайник и вышла из комнаты. Она отправилась в кухню, чтобы вскипятить воду на газовой плите, и поэтому не могла слышать диалог своих соседок, состоявшийся за её спиной во время приготовления стола к чаепитию.

Вера:

– Счастливая Динка, сессию сбагрила.

Валя:

– Да ещё на отлично.

Вера:

– Кому-кому, а ей-то эти пятёрки нелегко даются.

Валя:

– Да, уж… Последняя только, как с неба.

– Ну. Не говори. Да ещё у кого – у Кокона!

– Может, он и на неё глаз положил?

– А что? Может. Она хоть и не красотка, а подать себя умеет.

– Это точно.

– Дура будет, если клюнет.

– Ну… Как Римка, потом на аборт пойдёт… А где Римка-то наша, кстати?

– Может, в читалке…

– Ага! Римка – в читалке! Не смеши!

– Ей же Варваре пересдавать надо, а тут уж пока в читалке зад не отсидишь – шиш пересдашь.

– Вообще-то, да…

В этот момент в комнату вошли Дина с кипящим чайником и Римма – та самая четвёртая обитательница комнаты, которой Вера с Валей начали, было, перемывать косточки.

Римма

Римма – яркая брюнетка с тёмно-серыми глазами и плавными движениями своенравной кошки – была очень симпатичной девушкой. Да, пожалуй, Римма была единственным исключением из Дининой теории о том, что красивые люди или нереальны, или живут где-то в дальних краях. Как Анна Маньяни.

Римма умело пользовалась тем скромным арсеналом декоративной косметики, который был доступен небогатым студенткам: перламутровые тени серого или голубого цвета – зачастую купленные у цыганок, сделанные невесть из чего и запечатанные в обычную пластмассовую чёрную или белую фигуру для игры в шашки, прикрытую кусочком целлофана – и тёмно-розовая помада, которую она берегла для особых случаев. Средство для подводки глаз у неё было таким же, как и у большинства девчонок: чёрный карандаш из пачки «Живопись». На голове Римма носила «конский хвост» – как и Дина, как и большинство девушек в те годы – только волосы у неё были более густые и более блестящие, чем у остальных. Да, Римму вполне можно было назвать красивой девушкой.

Ещё она очень хорошо рисовала. У неё был большой набор карандашей в огромной пачке, которая раскрывалась и устанавливалась особым образом, а карандаши в ней располагались несколькими ярусами, и коробка с пастельными мелками. Карандашами Римма рисовала в обычном альбоме для рисования, а пастельными мелками – на больших и маленьких чёрных листах бумаги, которыми перекладывают фотопластины, и которые, как говорила Римма, папа собирал специально для неё у своих друзей-фотографов. А ещё Римма Яковлева красиво пела под гитару, на которой сама себе аккомпанировала.

Но училась она в институте так себе, без охоты и старания. Кто как, а Дина-то понимала, что Римма отставала вовсе не потому, что была глупой. Просто это было ей неинтересно. А что ей было интересно – рисование, пение, чтение? – кто ж знает.

***

Дина залила кипяток в приготовленный Верой и Валей заварочный чайник, а Римма сказала весело:

– Привет! Я, как всегда, вовремя.

Вера, любившая съязвить по любому мало-мальски удобному поводу, не преминула это сделать:

– Да уж, как всегда, прямо к столу.

Римма, у которой явно было хорошее настроение, засмеялась:

– Ладно тебе, Вер! Сегодня посуду помою.

– Какая радость! – Ехидничала Вера.

Римма не отреагировала на эту реплику, достала из сумочки плитку шоколада и положила на стол.

– Ой, чуть не забыла, вот, угостили! Даже кусочка ещё не откусила!

Вера, похоже, решила добить Риммино, неизвестно с чего взявшееся, хорошее настроение: