С 5-го по 8-й класс каждый день было по 6 уроков, отсюда промежутки между приемами пищи доходил до 8 часов. Иногда приходилось с собой брать даже кусок черного хлеба, чтобы перебивать голод в желудке.

Помню, когда мне было лет семь-восемь, в один из дней, к отцу приходил в гости его напарник по работе на свиноферме – Самарец Иван; сидя и выпивая с ним за столом, отец рассказал ему, что я не ем сала. Самарец Иван посоветовал родителям, что для этого необходимо ребенку на ночь смазывать губы салом, тогда он будет их облизывать, привыкнет к салу, и потом будет его кушать. Мои родители ни разу не последовали этому мудрому совету, – и я сало, как не ел, так и до самой армии в рот не брал.

Продолжу об учебе в младших классах.

Наша учительница младших классов – Галина Ивановна Романовская, мне, кажется, недолюбливала нас – хуторян (с улицы Степной). Часто называла «дикарями». Наверно и было за что. За незнание правил правописания, она часто оставляла учеников доучивать после уроков. Сама садилась в классе за проверку тетрадей, а неуспевающих учеников, как правило, человек по четыре-пять садила за парты, устанавливала время, через которое должен начаться опрос знания правил.

Когда подходило указанное время, она начинала опрос. Кто хорошо отвечал, – она их отпускала, а кто не усвоил, – продолжали изучать. Время шло: проходило 30 минут, проходил час, а были и такие ученики, что и за это время не могли выучить. И тут начинались слезы, а иногда и рев. Почему?

В 17.30 заканчивались уроки, начинался закат солнца, а через час, – совсем темно, особенно в зимнее время. А идти домой далеко, целых 2 км, да еще, если придется, одному, – особенно нам на улицу Степную, – конечно, было страшно. Ведь только в школе было электричество от МТС – там вырабатывал электричество двигатель ЧА-1.

Идешь домой вечером, – улицы были не освещенные, в хатах только тускло горели керосиновые лампы. Идешь по улице – темным-темно, а с дворов часто выскакивали отвязанные злые собаки и подбегали к нам, – мы еле от них отбивались. Редко кто из родителей приходил встречать школьников. Электро-фонариков у нас в то время не было; был, кажется, у одного Моргуна Владимира. Иногда для освещения дороги мы использовали спички. Зажигаешь спичку, – и поглубже руку в рукав, – как фонариком освещаешь дорогу, а рукава-то длинные у меня были, ведь пальтишко на мне было большое, не по моему размеру, доставалось от старших братьев.

Как тогда было страшно возвращаться вечером со школы после уроков, особенно одному. Приходилось идти по одной улице от школы, – а она с километр; идешь по ней, – слева кладбище, – страшно, волосы дыбом поднимаются, выбегают собаки; далее от этой улицы до нашей улицы Степной – их разделял большой ставок, его надо обойти и сделать большой полукруг по заросшему пустырю. Выходишь на нашу улицу, так же темно и идти до своей хаты по ней то же с километр. Идешь по ней, – а слева опять кладбище, – страшно, волосы дыбом, проходишь мимо ускоренным шагом, затаив дыхание.

Вот и ревели ученики с нашей улицы после уроков, боясь остаться в одиночку. Страхи добавлялись еще и потому, что приходилось слушать страшные рассказы соседских женщин, которые приходили к моим родителям по вечерам.

Часто они собирались и начинали судачить: «Вот, однажды, весной, Мария поздно вечером проходила мимо кладбища и видела, как какие-то двое, одетые в белое, выходили со стороны кладбища с косами, начали приближаться к ней и долго преследовали ее, она еле унесла ноги и вся еле живая…».

Другие примеры слышал о привидениях. Вот рассказ соседки тетки Клавы, работавшей в то время дояркой на МТФ: «Доярки встают очень рано и к пяти часам утра приходят на ферму доить коров. Позавчера был сильный туман, а Фрося шла на ферму через луга по тропе, ходила – ходила кругами, ее наверно что-то водило, потому что ходила очень долго, пока совсем не стало светло, – и она очутилась не возле фермы, а совсем далеко в другой стороне, – под самой Бузовой…».

Были случаи, когда и я убегал со школы, будучи оставленным после уроков, когда меня оставляла учительница доучивать правила. Не отчитавшись за знание правил, я убегал со школы. Помню, как бывало, учили-учили, ставало темно, а трое учеников, вместе со мной, не могли никак правильно ответить, начинали волноваться и выбирали момент, когда наша учительница выходила из класса и на некоторое время задерживалась в канцелярии, – вот тут-то мы хватали сумки с учебниками; на вешалке, в коридоре, быстро снимали свои куртки или пальто, – и бегом с коридора на улицу. Таким образом приходилось убегать после уроков, – ведь каждый боялся быть отпущенным домой последним. На следующий день от учительницы приходилось выслушивать нелестные отзывы. За такие поступки классная редколлегия протаскивала учеников в стенной газете.

Какую одежду и обувь я имел, будучи школьником младших классов?

Перед началом обучения в школе, в летнее время, родители мне покупали хлопчатобумажный костюмчик в полоску и на вырост, чтобы хватило на весь год. Туфлей или ботинок до четвертого класса я не имел, если когда-нибудь были, – то оставшиеся, еще целыми, от старшего брата. А если таковых не было, то приходилось ходить в школу босиком до тех пор, пока было на улице еще тепло.

Для следования в школу в холодный период времени родители каждый год покупали мне кирзовые сапожки. А весной, когда становилось тепло, – опять босиком. Через три-четыре месяца мои брюки на коленках и на местах сидения протирались; мама делала заплаты и, таким образом, я донашивал их до конца учебного года в школе. Стыдно было ходить с заплатами: ученики смеялись и перед учительницей чувствовал себя скованно и диковато. Сапожки тоже быстро снашивались, отцу приходилось их ремонтировать – зашивать дыры и подбивать подошву, но все-таки водичку они пропускали.

Хотелось кататься на коньках. Коньки надо было привязывать веревочками к сапожкам – это тоже влияло на их исправность и целостность. Поэтому родители не разрешали кататься в сапожках на коньках, чтобы обувь не рвалась. На лыжах тоже не разрешали в сапожках кататься. Но я мастерил лыжи с акации сам. Прятал их на чердаке. Если отец находил мои лыжи, то немедленно рубил их на дрова.

В нашей большой семье я чем-то отличался от остальных моих сестер и братьев. Не кричал и не бегал по хате, как остальные, особенно при посторонних людях. Если кто-то к нам приходил, я забивался в угол, садился и слушал, о чем говорят взрослые люди. Поэтому соседки, приходя к нам, и, наблюдая, как ведут себя остальные дети, – а мама часто успокаивала шумливых, особенно сестру Нину и брата Ивана, иногда и старшего брата Толю, – маме обо мне часто говорили: «Домашко, – это у вас чужой ребенок, наверно его вам кто-то подкинул». Я не любил детского шума в хате и, оставаясь наедине с мамой, ей часто задавал вопрос: «Мама, ну почему же я у вас не один в семье?» Она только разводила руками и отвечала: «Ой, Коля!»

Я любил в детстве наблюдать за работой отца. Помню, кажется, я ходил во 2-й или 3-й класс и, однажды весной – во время каникул – целых полдня наблюдал, как мой отец мастерил табуретки. Я стоял у двери сарая, прижавшись спиной к проему, и смотрел за работой: как отец выравнивал рубанком заготовки для ножек табуретки, как строгал и пилил доски, как работал долотом и молотком, как просверливал дрелью соединительные отверстия, – наблюдал до тех пор, пока отец полностью не изготовил две табуретки. Мама и обедать меня звала, а я никак не мог оторваться от интересного наблюдения.

В нашей семье до 1955 года вся, оставшаяся в семье детвора, кушали с одной большой миски. И тут надо было успевать, не мешкать, иначе миска быстро становилась пустой. Часто мы дразнились друг с другом; дразнили меня брат Толя и сестра Нина, я злился, обижался. И тут, бывало, мама позовет кушать, все бежали к столу, а я, обиженный и не довольный, сидел и не торопился идти кушать; ждал, когда меня мама позовет два или три раза, а я все не шел. Затем я подходил, а миска была уже почти пустая, оказывается, – все уже было съедено, и я оставался с одним черным куском хлеба. Подумав, подумав, – я решил, что надо идти кушать с первого раза, когда мама позовет, иначе мне ничего не будет доставаться. В дальнейшем я свои капризы прекратил.