Увидев эту картину, мама начала стыдить отца, мол, уже вечер, ребенок не кормлен, а он пошел с маленькой Ниной в такую даль провожать гостей. Отец вскочил, начал ругать и обзывать маму, грозился побить. Мы выскочили на улицу и направились бегом домой через луга; отец – хмельной, с Ниной на руках, – за нами следом. Так он следовал за нами в метрах за 100—200 и преследовал нас до самой нашей хаты, выкрикивая ругательства в адрес мамы. Мы заскочили в хату, мама – на горище (чердак) прятаться. Старшие братья: пятнадцатилетний Виктор и тринадцатилетний Володя, – держали входные двери; отец рвался и говорил: «Откройте, не то – буду ломать двери». Хлопцы отвечали: «Не пустим – ты будешь бить маму». Я стоял в сенях, испугался, плакал. До полуночи держали двери, отец немного протрезвел, успокоился, сказал, что никого не собирается трогать. Вот тогда и открыли хлопцы двери. Действительно, отец пришел в себя и никого не трогал.
Как подумаю: «что выдерживала эта, соломой крытая, хата?» После войны, и в начале 50-х годов, какие были летом частые дождливые грозовые дни? Дожди лили, как с ведра, а крыша – ветхая, все пропускала. С потолка ручьи бежали; под струи воды подставляли миски, тазики и корыто. Все говорило о том, что хату надобно латать, перекрывать.
Что запомнил я еще в то время?
Мне было три или четыре года. В послевоенное время было много воровства. Людям приходилось в Лиховке делать прочные, завинчивающиеся замки-запоры. Иначе могли выкрасть кроликов из клеток, вывести из хлева свинью, покрасть в сарае курей и т. д. Поэтому у нас кролики содержались в яме (глубиной 2 м); они в этой яме вырывали норы. А для кормежки и выгуливания кроликов, у нас был сооружен плетенный загон вышиной больше метра, чтобы они не перепрыгнули его. С ямы кролики в загон выбегали по специальному желобу, вкопанному в землю (толстое круглое бревно, в котором был выдолблен ход для кроликов). Один конец этого желоба был в яме, а второй выглядывал в загоне. На ночь кроликов загоняли в яму, отверстие для входа в яме перекрывали. Поэтому уворовать невозможно – кролики все убегали в норы. Таким же образом у нас и содержались свиньи. Яма для кабана была в глубине двора, размером (2 на 2 и на 2) м. Сверху накрыта накатом земли. Только одна ляда, чтобы взрослому залезть. И попробуй с такой ямы вытащить свинью?
Помню, как будучи еще маленьким, я нашел колесо от возка, вставил палку во внутрь и, нагнувшись над колесом, удерживаясь руками за палку, начал по двору его катать. Было тогда лето. Я был полураздетый, босой, на голове была фуражка большого размера, которая закрывала глаза. Катаю, катаю это колесо по двору, и вдруг, – лечу в яму кубарем. Приземлился в яме на ноги, и по самые щиколотки повяз в свином навозе. В темной яме вижу: с угла на меня начал надвигаться большой кабанище с хрюканьем и красными глазищами. Он в яме вырос – это зверь. Я как завопил не своим голосом. Мама услышала крик, но не могла с кухни понять, откуда крик. Но, наконец, догадалась и вытащила меня. Не то, – сожрал бы меня этот кабан. Потом мама долго меня всего отмывала. Вот такая у меня история была в детстве – встреча в яме с кабаном.
Мой самый старший брат, Виктор, хорошо рисовал. Я любил стоять рядом и смотреть за его работой. Он тогда обучался в 6-м классе и нарисовал картину «Три богатыря», размером метр двадцать на метр. Картина всем понравилась, и отец заказал для картины рамку, вставил картину под стекло и повесил ее на стенку в комнате над кроватью.
Помню, осенью 1950 года, я сильно заболел и непонятно чем. Все дети гуляли на улице, а я лежал на деревянном диване и ничего не ел. Сала вообще в рот не брал, – я его в детстве не любил и до сих пор с трудом употребляю; молоко мог пить только холодное, парное – не переносил. Не знаю, чем я болел, но не ел и сильно ослаб.
Однажды, где-то в конце сентября, сестра Люда была на бахчевом поле, на уборке арбузов, и принесла пару арбузов домой; один арбуз сестра разрезала, принесла мне дольку и говорит: «На, Коля, – попробуй арбуза». Я взял эту дольку арбуза, откусил, – и ощутил такую кислятину, что сразу же выплюнул со рта. Так что тогда я не мог ощущать вкуса, – мне все казалось горьким и кислым. Лежал так я, наверно, недели две, ничего не кушая, ослаб. Родители думали, что со мной все понятно, – я не выживу. Однажды зашла мама, посмотрела на меня, спросила, как я себя чувствую, – я молчал; следом за мамой зашел отец и мама ему говорит: «Ну, что отец? – наверно, завтра иди и заказывай гроб». А на следующее утро заходит ко мне мама, я лежу с закрытыми глазами, она подносит к моим губам какую-то еду, я – зашевелил губами и начал немного кушать. С тех пор пошел я на поправку.
Не помню, вызывали ли родители тогда врача или нет. Наверно нет. Ведь температуры, кажется, не было. От всякой еды, в то время, меня воротило. Да и еды-то подходящей для больного ребенка в то время у нас не было. То, что мне давали, я не хотел кушать.
Потихоньку я начал поправляться; где-то через неделю начал вставать и выходить на улицу.
В феврале 1951 года я заболел снова – скарлатиной. Вызывали врача, и он сказал, что надо ложиться в больницу. Я был маленький, мне только исполнилось четыре годика. Со мной ложиться в больницу мама не могла, так как ожидали рождения моего младшего брата Ивана. Решили положить со мной в больницу сестру Люду. У сестры была длинная, красивая коса. Чтобы лечь в больницу со мной, – надо было ей постричься наголо. В больнице ее постригли и положили в одну палату со мной. Утром она подходит ко мне, разговаривает. Говорит: «Коля, это я – Люда». Я до сих пор помню, как я ей отвечал, говоря: «Нет, ты – не Люда, у нашей Люды длинная коса, а у тебя нет, ты – не Люда». Начал рассказывать ей, что у нас дома брат Витя нарисовал большую картину: «Три богатыря». Но, все-таки, через некоторое время, я признал свою сестру.
В больнице тогда я больше всего боялся нянечек. Каждое утро приходила одна из нянечек, и если обнаруживала в моей постели мокрое пятно, то тут же начинала меня ругать и доходило до того, что чуть носом не тыкала меня в это пятно. Показывала все на утку, которая стояла под моей кроватью. Сколько мы были в больнице, точно я не помню: две недели или месяц. Помню, что приезжал отец на подводе, упряженной лошадьми, и нас забрал. Когда ехали на подводе домой, я смотрел вокруг и видел, что снег таял, бежали ручейки.
22 мая 1951 года в семье Штаченко родился еще один ребенок – мой младший брат Иван. Ребенок был крикливый и маме спать он ночью не давал. Я помню люльку, подвешенную под потолком. Мама сидела, качала, засыпала, – и тут Иван, как только останавливалась люлька, – поднимал крик; она опять качала, засыпала сидя, – и тут Иван свой голос снова подавал. Сестра Люда вставала и говорила: «Иди поспи немного мама, я покачаю за тебя».
Наступил 1952 год. Помню наше домашнее хозяйство к весне, – была та же корова Голубка, однорогая, две козы с двумя-тремя козлятами, в конце двора – яма, в которой находился 5-ти месячный кабанчик, яма с загоном для кроликов (к осени их вырастало до 100—150 штук), и было штук 25—30 курей. Вот такое у нас было хозяйство.
Брат Володя ухаживал за кроликами – с весны до поздней осени он ездил на луга, в посадки, косил там траву и возком привозил домой.
После уборки зерновых, в совхозе или колхозе, Володя ходил по скошенным полям и собирал колоски. Однажды, помню, летом 1952 года он с собой взял меня и младшую сестру Нину и, посадив нас на возок, повез по мишуринрогской дороге в район маслиновой посадки на скошенное пшеничное поле. Там он собирал колоски. Я с Ниной тоже помогал собирать. Володя, собранные колоски, мял в ведре, потом расстилал одеяло, подымал ведро и просеивал над одеялом – вся шелуха ветерком сдувалась в сторону от одеяла. Таким образом он до обеда собрал целое ведро просеянной пшеницы. Но он работал с оглядкой, – как бы не нагрянул объездчик. Закончив работу по сбору пшеницы и накосив травы кроликам, Володя с нами возвращался домой. Тогда был август, чистое солнечное небо, жара, пить хотелось. Я и Нина шли босиком по пыльной дороге впереди, Володя за нами тянул возок, набитый травой. Володя предложил нам, чтобы мы бежали наперегонки. Таким образом, попеременно соревнуясь, мы незаметно, как бы без устали, достигли нашей улицы Степной.
