Семейная жизнь – штучка ненадежная вроде лампочки, к которой подходят два провода под напряжением. Трагический скачок напряжения, и свет гаснет. Так и в семье: скачок влево, скачок вправо караются разводом, особенно – влево. Сегодня в семье, завтра за воротами. Канабек – не вольфрамовая нить, он понимал и действовал. Он выждал приличествующую паузу и принял фамилию жены. Канабек Безроднов стал Канабеком Штейтингом. Рассуждал просто. Известная фамилия те же деньги. Уж дворником-то никто не поставит. С фамилией Штейтинга можно даже в Германию.

Родители Канабека обижались, особенно отец, надеявшийся, что сынок понесет фамилию Безродновых через века как продолжатель рода. «На обиженных воду возят, – рассудил Канабек. – Старики живут по запыленным понятиям».

Некоторое время новая фамилия казалась Канабеку волшебно возникшим над ним ореолом божественного пламени, привлекающим мотыльки человеческих взглядов. Он испытывал почти физическое наслаждение, когда прохожие в их городке вглядывались в его лицо и переговаривались:

– Смотри, зять Штейтинга идет.

От ниспосланного ему внимания Канабек ходил по улицам как хмельной. Он словно парил над тротуарами и людьми, даже если те бывали ростом выше. Он теперь на всех старался смотреть сверху вниз. Крепенький, среднего роста, с восточными чертами лица и немецкой фамилией городского миллионера, Канабек Штейтинг чувствовал себя железной птицей люфтваффе начала второй мировой, парящей над головами покоренных народов. «Теперь я не какой-то не известно кто, а заметная фигура, – думал он, укоризненно поглядывая на прохожих. – Крутиться надо в жизни, а не семечки у калитки лузгать». Но даже вымоченная в лимоне и жареная на углях форель, поданная под красное неразбавленное вино, и та приедается. На Канабека с запахом нового одеколона, подаренного тещей, снизошло новое увлечение.

Канабек повадился захаживать в организации, где необходимо произнести фамилию для ведения дел, и наблюдал, как изменяются лица собеседников.

Например, надо справочку выписать о составе семьи. Приходит он жилищную контору. Его спрашивают: «Ваш адрес жительства и фамилия». Он отвечает легко, вроде как ерунду: «Адрес такой-то, Штейтинг». И все поразительно меняется. На него начинают внимательно смотреть. Служащие бегут и доставляют своему начальнику весть о том, что их контору посетил Штейтинг. И вот уже Канабек, бывший ранее плевым Безродновым, восседает в кабинете у начальника, болтающего ему всякую скукотищу про какую-то спецодежду и краску в надежде, что зять Штейтинга передаст сии слова Самому. И невдомек тому начальнику, что Канабеку на то наплевать. Он просто получает удовольствие от значимого с собой обращения.

Пошла житуха. Сбылись мечты. Тут и ребеночек подоспел. Как мечтал – сын. Многие мужи ждут продолжателя рода, но Канабек, по себе зная, что сын может сменить фамилию, возлагал на первенца другие надежды. Он догадывался, что состоятельному тестю будет приятно, если сына они назовут именем его, вот и нарек Канабек первенца Андреем. Не прогадал…

А потом был переезд в Германию, в лагерь для переселенцев, где на первой же перекличке Канабека чуть не отправили обратно на родину. Он вышел из строя, когда Старший выкрикнул фамилию Штейтинг.

– Это ты Штейтинг? – обескуражено переспросил Старший, глядя на раскосые казахские глаза Канабека. – Да у тебя морда не немецкая. Как ты сюда попал?

– Женат на немке, господин, – ответил Канабек и заискивающе наклонился, как поступал, когда торговал картошкой на рынке далекого теперь Талды-Кургана…

***

Штейтинг был советским, организовал в Германии торговую фирму «БЕС» и работал, как жизнь научила. Он давно посчитал, сколько денег положат себе в карманы его начальственные российские партнеры, и решил тайно увеличить свою долю: сыры и колбасы скупил по дешевке на распродажах, в глухих подвалах магазинов, где хранились безнадежные товары, но продал все как свежее. Семеныч по достоинству оценил этот трюк, когда был приглашен на осмотр товара. Он открыл было рот, чтобы сказать что-нибудь едкое, но почувствовал, как карман пиджака потяжелел. Натренированные подушечки пальцев сразу распознали доллары. Рядом стоял Штейтинг и успокаивающе улыбался.

– Подарок, дорогой друг. Подарок. Вам товар везти. Чтоб телега не скрипела, ее смазывать надо, – Канабек похлопал Семеныча по плечу. – Не подмажешь – не поедешь. Мы ж свои люди. Не немчура какая-то. Это они буквоеды, формалисты. В формалин бы их всех. Есть у меня история на сей счет, послушай.

Канабек начал повествование, а Семеныч, заискивающе улыбаясь и заинтересованно кивая, подбадривал рассказчика, подчеркнуто внимательно слушал, но не слышал, поскольку кончиками пальцев отгибал уголки американских купюр и дотошно вслепую их пересчитывал.

ШКУРА

«Нет ничего дороже собственной шкуры»

Решил один мужик скатать в гости к давнему другу, переехавшему жить в цивилизованную Германию. Как тут без подарка? В качестве символического российского сувенира он задумал преподнести широкий презент – шкуру крупного бурого медведя. Мужик был егерем, имел лицензию, знал повадки зверя и все окрестные берлоги, поэтому без особого труда выследил необходимого размера особь и отстрелил ее, почти не испортив наружность. Содрал шубу с почившего царя леса, свернул ее, плотно утрамбовал в рюкзак, позвонил и поехал.

Под пересчет вагонными колесами стыков рельс спокойно миновал мужик границу России и Польши, а поздним вечером перед границей с Германией на вокзале его встретил тот самый давний друг, решивший предвосхитить события и ввезти мужика на земли своей новой родины на собственном автомобиле. Не стерпелось… Немецкие таможенники, одетые безукоризненно, как игрушечные солдатики, особо не придирались, проверили документы, но, когда взревел мотор машины, один из офицеров, будто что-то вспомнив, попросил еще раз открыть багажник и указал пальцем на потертый рюкзак.

– Вас ист дас? – спросил он, как прокаркал.

– Я по-немецки не понимайт, – ответил мужик. – Ихь давно его учил, да и то на тройку. Драй по-вашему. Гитлер капут да дружба-фройндшафт – больше ничего не помню.

– Он спрашивает, что в рюкзаке? – объяснил друг.

– Ничего особенного, медвежья шкура, – ответил мужик под немедленный перевод своего друга, он достал ее из рюкзака, еще не обработанную, дурно пахнущую и лоснящуюся от жира.

– Ах, ах… – заволновались немцы и что-то залопотали.

Тем временем мужик развернул шкуру во весь исполинский рост и необъятную ширь и расстелил на намытом, начищенном полу комнатки немецкой таможни.

– О, о, о… – заокали немцы, покачивая головами.

Мужик растопырил пальцы, оскалил зубы и зарычал на подавшихся назад немцев.

– Медведь! Царь наших лесов. Не боись немчура, дохлый он, – объяснил.

Офицер что-то сердито проговорил.

– А документы на провоз есть? – перевел друг.

– Какие документы? Имею право на отстрел. Вот лицензия, – мужик протянул бумагу с печатью.

Немцы посмотрели документ и вернули назад, сделав крайне недовольные физиономии. И опять загоготали, ну ровно римские гуси, почуяв варваров.

– Они просят предъявить разрешение на ввоз в Германию медвежьей шкуры. Без документов провозить нельзя, – растолковал друг.

– Такой бумаги нет. Зачем? Это просто шкура… – развел руками мужик и от дубиноударного огорчения вдруг начал понимать по-немецки.

– Ганс, скорее узнай, какие документы нужны для провоза шкуры…

– Хорошо, Фриц, сейчас позвоню в центр…

Немцы принялись названивать во все инстанции с присущей этой нации пунктуальностью. Они не упустили ни одного телефонного номера, по которому могли услышать точный ответ, привлекли к делу даже специалистов из Берлина и Бонна. Все поднялись, как по тревоге, и, вместо того чтобы спать, листали большие и малые томики законов и подзаконных актов в поисках одного единственного положения о том, какой документ необходим на провоз шкуры медведя через границу Германии…