За такое от отца можно было запросто схлопотать по лбу, уж больно старший Батурин крут нравом. И серьезен – вчера вечером сослался на усталость и почивать лег, зато с утра, сразу после завтрака, вызвал сына на этот разговор, услав всех домашних из горницы. Не любил отец, чтоб рядом кто-нибудь крутился, когда дела важные решал. А потому Антон Семенович сразу сообразил, что гнетут батю думы тяжкие. Но расспрашивать не стал, только продолжил свой рассказ о городских делах.

– В городе ходят расхристанные, все кругом загадили. Нас, казаков, пока не трогают, боятся. А вот юнкеров на улицах цеплять кое-где начали, карами лютыми стращают!

– Надо было вам, сынок, в сентябре не один полк разоружать, а все четыре гарнизонных полка. Да и обе дружины ополченческие заодно с ними не помешало бы. Тогда бы солдатики эти сиволапые власть побаивались. А так испугались немного, и что? А ничего, уже опамятовались от страха, отошли, да за старое снова принялись. А как в полную силу войдут, а с большевиками это запросто, попомни мои слова, так начнут с нас казаков красные сопли прикладами вышибать…

– Да ты что, тятя?! Да одними плетьми разгоним…

– Цыц! Не хвались, на рать идучи! Их тысяч пять в городе, а то и больше. Силища немалая – три сотни нашего дивизиона по городским мостовым в раз единый размажут, как масло на булку. Тем паче озверели они от вседозволенности, сам же про то мне рассказывал. Ты воевал с японцами и знать должен, что такое русский солдат.

– Да что ты, батюшка, испугался, что ли? Чтобы воевать, им головка разумная нужна, но и того будет мало. Солдат наших на фронт сейчас не вытолкнешь, нет такой силы – умирать-то им до жути страшно. А ты говоришь – воевать будут…

В голосе сына слышалась такая едкая ирония и такое пренебрежение к солдатам, что Семен Кузьмич не выдержал. Старый казак тяжело хлопнул ладонью по столешнице, и сын сразу съежился. Зело беспокоен стал батя, если стол бьет, что было на памяти Антона всего третий раз в жизни.

– Ты меня, старика, послушай, неслух! Вся их головка уже в Петербурге у власти сидит, Керенского убрав. Это раз! Большевики-то, кто они? Германские наймиты и подсылы! Это два! Немчуре выгодно, чтоб наша армия полностью развалилась? Выгодно?!

– Ежу понятно! Тогда они могут свои войска с нашего фронта против французов бросить…

– Так германцы это уже давно сделали! Сын же писал, в дивизион весточки с фронта тоже приходят! Большевики сильно агитируют солдат за прекращение войны. Так?

– Так! Ну и что?

– И большевиков эти солдатики, коих пруд пруди в каждом городе, поддержат всей силой, ибо им полное освобождение от службы дадут. Тебе война ведь тоже не нужна?

– Как бурьян на усадьбе! Но кто-то же фронт держать от немца должен? Ведь германцы от войны не отказываются!

– А зачем большевикам фронт держать?! Против своих германцев, кои их выкормили да выпестовали?! А солдатики с винтовками рядышком, недовольные и злые. На кого они пойдут? – Семен Кузьмич с недоброй усмешкой посмотрел на своего первенца.

Тот в задумчивости почесал переносицу, но не торопился отвечать, терпеливо ожидая, что отец сам выскажется.

– Власти свергать везде будут, чтоб за продолжение войны не ратовали! А кто супротив них пойти сможет, у кого кишка не тонка? Токмо юнкера, офицеры всякие да мы, казаки…

– Ну, ты даешь, батя! – Антон удивленно вскинул брови. – Ну ладно, власть дело тонкое, господа обучены ее премудростям. Война зело поганое занятие – вряд ли юнкера и офицеры шибко хотят умирать. Да и нам, казакам, война-то, по большому счету, не слишком нужна. Если мы с германцами драться прекратим, то в доме своем на хрена бучу кровавую устраивать. Солдатам только свистни, и они все по домам разбегутся, что зайцы, за уши не удержишь. Да и чего нам с ними рать устраивать…

– У тебя сколько сейчас землицы, Антоша? – вкрадчиво спросил старый Батурин. Сын сразу напрягся – если отец заговорил вот таким голосом, то погано дело, в детстве обычно поркой заканчивалось.

– В прошлом году землю устроители отвели всему нашему поселку, – осторожно ответил Антон. – На мой двор без малого сто десятин положили, огород и усадьбу сверх меры посчитали…

– А чья землица та была раньше?

– Марковских и смоленских мужиков, да городская…

И тут Антон осекся – он вспомнил, с каким недовольством встретили в селах Смоленщина и Марково земельный отвод. И хоть передали казакам излишки сверх надельной нормы, но крестьянам это жутко не понравилось. И лишь присутствие полиции да три сотни вооруженных казаков в Иркутске несколько охладили горячие головы некоторых новоселов и старожилов из малоимущих, которые начали подбивать своих односельчан на насильственный протест. Антон их прекрасно понимал – кому понравится, когда землицу, которую ты всегда считал своей, другому отдают…

– Что скривился, сын мой? – Семен Кузьмич взял из коробки новую папиросу и неторопливо раскурил. – Вспомнил? А за кого сейчас эти мужики стоят, за какую власть они выступают?!

– За большаков, – упавшим голосом ответил Антон, – за них ратуют, их политики держатся, как дитя за мамкин подол.

– Вот то-то. А раз эти предатели о равенстве горланят, то землицу нашу враз урежут, чтоб наделы одинаковы были у всех.

– Как же так, батя?! Нам же на службу снаряжаться нужно, один конь сейчас триста рублей стоит. Да и земля наша, исконная, казачья, дедами на саблю взятая, кровью и потом политая.

– Была нашей! – грубо отрезал старый казак. – Вот уже почти полста лет, как она крестьянам в пользование отдана. А рази кто из них вспомнит о том? Они ее своей привыкли считать за эти года. А потому горло нам скоро рвать зачнут и землицу отнимут.

В горнице застыло жуткое молчание. Семен Кузьмич молча пыхал дымом папиросы, хмуря кустистые брови. Антон кривил губы, о чем-то напряженно думая и не обращая внимания на густой табачный дым. Наконец первенец осторожно спросил:

– И что нам делать, батя?

– О том позже гутарить будем. А пока, сын мой разлюбезный, седлай коней, да по форме облачайся. К полковнику нашему поедем, разговор есть. Да и в городе я на денек задержусь, со стариками перемолвиться нужно.

– Хорошо, батюшка, – Антон больше вопросов задавать не стал, хоть и подмывало узнать, что это за таинственность старик разводит. Если сочтет нужным, то сам скажет, а нет, так и спрашивать без толку. А потому казак послушно поднялся, и через минуту со двора донесся его зычный голос, велевший старшему сыну Кузьме седлать коней, а женщинам, не мешкая, снарядить торбы на два дня.

Гатчина

(Федор Батурин)

– Федор Семенович, вставай! Да вставай же, господин подхорунжий, офицерские погоны проспишь, – голос Петра Зверева бесцеремонно ворвался в сознание, словно ударили билом по колокольной бронзе.

– Дай поспать, окаянный! Я же сказал в Гатчине разбудить, – спать Федору хотелось немилосердно – у машиниста тяжкий труд.

– Так мы уже пять минут как в Гатчине. Эшелон стоит, взвод уже начал выгрузку!

Словно ушат ледяной воды обрушился на полусонного Батурина с этими словами – сон хлестануло нагайкой. Федор вскочил на ноги, разлепил веки и осмотрелся. Так и есть – кругом темнота, вернее, густые предутренние сумерки, в которых казак с трудом разглядел, что тендер почти пустой, в углу лишь жалкая горка угля да брошенные дерюги на полу. На них и спали они с Коршуновым по перемене, не ощущая от усталости адского шума, творящегося в железном чреве «овечки». А прошедшее время было еще то…

Тронулись они с Острова в три часа дня и первую остановку сделали на станции Черской, где залили воду в порядком опустевший бак. Как понял Федор из слов Коршунова, на этой станции Керенский накричал на генерала, который отвечал за перевозки войск по железной дороге. Именно визгливый до жути голос министра-председателя Батурин и слышал, выпрыгнув из паровозной будки, вот только слов не разобрал.

Однако Верховный правитель своего добился – казачий эшелон покатился на север без остановок. Обе станции Пскова, товарная и пассажирская, были битком набиты серыми солдатскими шинелями. Однако, за исключением озлобленных взглядов, препятствий не чинилось. Федор видел на всем протяжении пути лишь разрешающие семафоры – дорога на Петроград была открыта. А потому они с Коршуновым рассудили здраво – отдыхать по очереди. Ведь если бой с большевиками начнется прямо с колес, то уставшим и не спавшим подхорунжему и есаулу будет трудно командовать взводом и сотней. На освободившейся от угля площадке устроили лежанку из дерюги, и первым завалился спать офицер.