ИРКУТ КАЗАЧИЙ

Зарево над Иркутском

Роман посвящен событиям, произошедшим в последние месяцы 1917 г. в России сразу после октябрьского переворота, апофеозом которых стали декабрьские бои в Иркутске – над городом поднялось зарево пожаров жестокой гражданской войны. В центре повествования семья иркутских казаков Батуриных, которым приходится делать свой нелегкий выбор…

ПРОЛОГ

Верховья р. Витим

19 августа 1890 года

Белесый утренний туман окутал плотным холодным покрывалом тесный горный распадок. Недолгая летняя ночь с ее серой темнотой уже отступала, отдавая свои права начинавшемуся дню. Нижний край неба, еле видный из-за невысоких, но острых и заснеженных горных вершин, словно накинул на себя розовое покрывало – всходило скупое на жаркую ласку сибирское солнышко.

Под дуновением холодного ветра грозно шумели своими вершинами величавые сосны и казавшиеся ободранными замухрышками перед ними, но не уступавшие им в росте старые лиственницы.

У потухших углей костра клевал носом караульный – не выдержал долгого ночного бдения старый бурят с морщинистым от пережитого времени лицом, крепко уснул в предрассветную пору, когда больше всего хочется спать. Но старинное ружье он из своих рук не выпустил и даже зажал его между коленками.

Рядом с ним спали еще трое бурят – на груде нарубленного лапника лежал старик со смертельно бледным лицом, накрытый до груди потрепанным синим халатом, а двое других, помоложе возрастом, но тоже в серьезных годах, крепко почивали рядышком, приклонив головы на потертые седла. Однако и во сне они цепко держали свои руки на старинных, кремниевых фузеях.

Полдюжины низеньких, но крепких монгольских лошадок подъели за ночь не только траву вдоль горной речушки, но даже принялись за кусты, осторожно обгладывая листву и мотая мохнатыми гривами. Лошади были хорошо вымуштрованы своими спящими хозяевами – те их даже не стреноживали на ночь. А зачем? Куда они в тайге денутся…

Грохот ружейного выстрела на секунду заглушил клокотание речки и потряс не только сонную тайгу, но и горы – по склонам покатились камушки. Так и не выпустив ружья из рук, караульный уже мертвым свалился мешком на холодное кострище.

Двое спящих бурят мгновенно проснулись и судорожно похватали свои ружья. Вот только оборониться им не дали – два выстрела вновь разорвали горный воздух, а через секунду прогремел и третий. Первая жертва рухнула на тело убитого часового, а второго пулей откинуло в сторону, однако зацепило только в бедро.

Невероятно изогнувшись, бурят прижал ружье к плечу и выстрелил в ответ – в заречную сторону, покрытую густым кустарником. Стрелял зряче – там над ветками клубился белый пороховой дым. Перезарядить фузею дело долгое и муторное, и потому он попытался схватить ружье убитого часового. Однако его время уже ушло, через секунду пожилой бурят упал на камни мертвым – три метких выстрела грянули почти одновременно и отбросили тело убитого в сторону.

Лежащий под халатом старик даже не пошевелился, а лошадей выстрелы не напугали – они лишь отбежали в сторону от места убийства хозяев, недовольно косились и фыркали, мотая гривами. И все затихло кругом – снова шумела кругом тайга и клокотала речка, и лишь только разбуженные выстрелами птицы начали громко щебетать, обсуждая на своем непонятном языке произошедшее.

Из прибрежных кустов выскользнули три человека с берданками наперевес – все в синих мешковатых казачьих мундирах с желтыми лампасами на шароварах. Казаки перешли речушку вброд, осторожно прыгая по камням, как косули, и медленно подошли к убитым.

– А ведь чуть не убил, сукин сын! На вершок ниже взял бы, и отпевай казачью душу, – рослый казак, с проседью в черной густой бороде, покрутил в мозолистых мощных ладонях черную форменную фуражку с эмблемой полицейской стражи горного ведомства из скрещенных молоточков. Почти в середине поднятой тульи виднелось пулевое отверстие – грязный толстый палец стражника легко вошел в дырку.

– Тебе повезло, Гриня, – второй казак был чуть моложе, лет тридцати, русый, с густыми пшеничными усами на худощавом хищном лице. Впрочем, он мог быть и ровесником первому – борода ведь сильно старит человека. На его погонах вытянулись две тонкие белые лычки младшего урядника, что говорило о начальственном статусе служивого, так как у двух других казаков желтые погоны были пусты.

– Семен Кузьмич, мунгалки-то строевики, видно, пальбы совсем не бояться, учены. Откуда они у них? И почто от нас уходили, зачем на нас напали и Пахома убили?

– Не знаю, Гриня, не знаю. Шут его подери… Серьга! – урядник повернулся к третьему казаку. Тот был совсем молодым, лет двадцати, с доброй примесью бурятской крови, про таких парней говорят, что молоко на усах не обсохло. Только вот незадача, ведь усов и в помине не было, даже не намечались.

– Посмотри тела, осторожно только. Вдруг оживет кто. Да шашку-то вынь, недотепа.

– Сделаю, Семен Кузьмич! – парень закинул берданку за спину, поправил погонный ремень, затем обнажил клинок и стал осматривать тела убитых. Его двое старших товарищей подошли к лежащему на лапнике старику, наклонились. Бородатый казак запустил руку под халат, пошарил пальцами. И извлек целую горсть разных костяных фигурок и амулетов, переплетенных кожаными ремешками.

– Никак этот дохляк шаман?! Ну и дела…

– Да нет, Григорий Петрович, не убитый. Жив еще, еле дышит, но кончится вскоре, – урядник раздвинул полы синего монгольского халата – на черном впалом животе старика, посередине большого родимого пятна в виде птицы, было входное пулевое отверстие с запекшимися кровавыми краями.

– Покойный Пахом не оплошал вчера, зацепил этого, а остальных мы здесь завалили. А что в тех сумах? – казак отошел на два шага к сложенным седельным сумам и стал вытряхивать первую – на камни посыпались тряпочки, пшено, мешочки с травами, костяные фигурки, звучно выпали три медных плошки. Ничего ценного не было, и Григорий брезгливо отбросил ткань в сторону и взялся за последнюю суму.

– Твою мать?! Ни хрена себе! – Оба казака застыли в изумлении – поднять сумку бородатый не смог, только свалил набок. А оттуда выкатился то ли божок, то ли Будда, пузатый, с изумрудными глазами. Небольшой по размеру, со штофную бутыль казенной водки, он тускло отсвечивал до боли знакомой желтизной. Золото…

– С полпуда будет, точно, – Семен наклонился и поднял божка, покачал в руках, привыкая к тяжести. – Даже больше будет, фунтов на двадцать пять потянет на безмене. Это богатство, точно говорю.

– И с тех бегунов мы два фунта песком и самородками взяли…

– Не замай! Хозяину вернем, то его, приисковое. Свою четверть получим, по десять золотников, да Ермолаю и семье Пахома столько же.

– С чего это ты взял? Ране же решили ничего хозяину не давать!

– А божка как? Хозяин за него половину отсыплет – а это нам по четыре фунта каждому придется. Всем троим по четыре фунта будет, а не золотника, понял? Он такие вещи собирает, да и молчать будет. Сам понимаешь…

– Да уж… За этого божка буряты меня и в Шимках достанут. Шаманы не простят. Потому-то они от нас и уходили, и Пахома завалили. Тьфу ты! И влипли же мы.

– Хоронить их всех придется, а то не дай Бог костяки с нашими пулями отыщут, беды не оберешься…

– Ежу понятно. Лошадок отпустим или завалим тоже?

– Оставим, возиться не хочется. Сами не выйдут, а если и выйдут, то ничего не расскажут…

Казаки переглянулись и заулыбались. И не заметили, что старик открыл белесые глаза, и лишь тихая бурятская речь подбросила их на месте:

– Хараал шэрээлдэ хуртоо, унинэй хараалай муугаар хараалгуулаа. Алтаар занажа хараагаа… Бултанда ганса зай шоро асарна. Хоргодогты, бэеэ нюугты… Тиигээгуй хаа, бултанда ехе муу байха… Бултанда, таанарташье ба таанарай хуугэдтэшье…

Старик в изнеможении закрыл глаза, изо рта полилась по щеке струйка крови. Казаки в изумлении переглянулись.