Личной ссоры... Но в этом-то Простофиля и не силен. Давно и широко известно, что по ночам Игнатий и Урс не впускают никого, но выпускают всех. Лишь бы эти все не шумели и не трогали скрипучих ворот. Чтобы обеспечить ночной покой, нужно прыгать через стену. Мальчишки в университете умные, они знают: их автономия останется автономией, пока они достаточно спокойны хотя бы на вид. Землячества почти мирно поделили между собой пивнушки и бордели, больших драк с подмастерьями не было очень давно.
Дела землячеств делались закрыто. До тех пор, пока кого-нибудь не приходилось спасать - как Антона Месснера, например, от его же гаммельнского происхождения. И к чему же мы пришли? А к тому, решил Бенедикт, что его успешно используют, но никто ему по-настоящему не доверяет. Студенты живут якобы в вечном страхе - витает-де над ними, юными Ганимедами, некий старый канюк. Если что не так, ухватит, да отнесет вовсе не на Олимп. Попросту сожрет. Значит, хихикнул Простофиля, этим трусишкам выгодно, что у меня есть постоянный наложник. Или они этого не понимают? Он учил их логике и знал, на что способно мышление толпы юношей - нет, не понимают. А почему? Эти драчливые кобельки бегают по девочкам, даже если у них есть самые верные на свете подружки. И они, еще раз хихикнул Бенедикт, не соображают, что мне далеко за пятьдесят...
Странное ощущение оставалось от кратких переговоров со старшими студентами и преподавателями - стоит только ступить в область чего-то личного, как Бенедикт окажется в пустоте. Ему что-то говорили, но выглядело это так: перед ним словно бы съежилась, зажмурив глаза, мелкая скотинка (коза, овца, косуля?), и вот она лежит и прячет тонкие ножки; хоть пинай ее, хоть режь, а с места не сдвинешь. Студенты пугливы и зависимы, это понятно, но преподаватели? Кое-кто из них уже охамел и развратился мелкой своей властью, но лежа упираются и эти. Видимо, вздохнул Бенедикт, такие дела проясняются через родню или жен, если они у кого есть. Тогда концов не найти.
Тут его сильно, как со сна, передернуло. Он сидел в мягком кресле у угла стола, давно уже крепко вцепившись в поручни и нагнув шею, словно пытался одновременно и встать, и усидеть на месте. Где я был? Следует ли так прятаться? Итак, медики и автор работы о Платоне. Нет, не то, не то, не то... Личная ссора. Инквизитор уехал.
Тут его еще раз пробило холодом вдоль хребта, он выпрямился и сел, широко раскрыв глаза, приподняв поседевшие брови. Перед ним словно бы натянулась стальная струна, он похолодел и пошел-пошел-пошел, заскользил по струне разума, натянутой в пустоте. Я знаю их мышление, и это совсем не мышление!
Степень магистра теологии Бенедикт получил еще в ранней молодости благодаря трудам Николая из Кузы. Он, юноша, был поражен - вот Бога уже исследовали, вот опутали мыслью совпадение противоположностей в вечности - и вдруг Господь покинул эту сеть, не прорвав ее. "Если вы знаете, что именно исследуете - это не Бог!" - так писал Николай. И тогда Бенедикт перечитал все его труды, доступные им. Гарантией познания была любовь, и светлый нрав Кузанца познанию благоприятствовал. Но что делать ему, мрачному Простофиле, если не дано дара легкой и светлой любви? Тогда Бенедикт и разуверился в Платоне - нужно что-то более надежное, чем способность любить, ибо эту-то способность не дано содомиту ни применить по делу, ни развить, ни пожертвовать Господу. Надежная опора была у Фомы, а тот грузно опирался на Аристотеля. Постепенно теология была оставлена, и Бенедикт стал доктором философии. Сейчас он преподает логику самым юным - чтобы поняли, чем настоящее мышление отличается от их привычного жвачного раздумывания.
Логика - это застывший жир на поверхности холодного супа. Пока все хорошо, суп стоит на льду, а жир твердеет. Но ежели Дьяволу захочется перекусить и он разведет свой огонь, тогда жирная пленка разобьется на отдельные капли, а всплывать будут всяческие пузырьки и кусочки. Так вот, Бенедикт пытался исследовать, что же это за познание такое вне мышления. Мышление полно прорех, и из них, как вши на нечистое белье, вылезают кусачие ублюдки Страсти и Страха. Похоть может выглядеть как гнев - и гнев как похоть. С холодным отвращением наблюдая все это, Бенедикт то ли завершил свое исследование, то ли бросил его. Докторскую степень оно ему, однако, подарило. Страсти и страхи тех, кто следует поведению Адама и Евы, постоянны и отвратительны. Ах, если бы люди большинства грешили и чувствовали так, как говорит об этом Св. Церковь, как это было бы просто, как великолепно! Самые прочные из страстей - Тревога и Скука, они вступают в брак и порождают обильное потомство, тупое и незаметное, как родители. Люди почти не умеют говорить о них и очень плохо переносят - слишком нетерпеливы. Если им скучно, они тревожатся и нападают. Если тревожно, скучают и творят невесть что. Они обязательно ищут волка в овечьей шкуре - он выглядит как овца, щиплет травку, как овца. Но считается, что это настоящий злой волк, и за ним носятся с топорами и кольями. Если убьют, то получат овчинку, так что проще вечно травить волка или держать его про запас, чтобы подставить под удар извне или изнутри вместо себя, тогда волк-овца делается ласковым. Он то и дело переворачивается кверху брюхом, но от этого становится еще хуже. Ведь настоящие овцы так никогда не поступают - они блеют и сбиваются в стадо. Так что никто волка по брюшку не почешет. И все будут знать - вот он, волк!
"А кто они сами? - завершал размышления Бенедикт. - Все они волки для меня? Ну уж нет! Я думаю, просто голые твари, что прячут своих безумных белых барашков под волчьими шкурами. Пока барашки не вырастут и не начнут сшибаться лбами..."
Тут он внезапно пришел в крайнюю ярость, для него особенно редкую. Если б он видел себя, то заметил бы, как кровь оттопырила пуопурные уши и как начали подыматься короткие седые волосы. Но ярость сорвала струну, он соскользнул. Ярость быстро пошла на убыль, рассыпалась и превратилась в раздражение. Это презрительное раздражение уже не оставляло его. Скалясь и тихо шипя носом, он продолжал скользить по струне.
Хорошо же. Простофиля Бенедикт - это ряженый волк, который выучен переворачиваться брюхом кверху и пока еще не ободран. А Игнатий? Есть в нем то, что очень плохо понятно, ускользает и от чувства, и от разума. Он - флегматик, как это называет Гиппократ. Он ни мыслей, ни чувства, ни речи не тратит зря. (А вот кровь потерял). Он подобен спокойному зверю, но не волку, а кабану или медведю. Хорошо, он принял удар. Я должен принять следующие. А как поступит он? Ага. Этот зверь не доверяет людям, полностью не доверяя даже мне - потому что я боюсь. И хорошо умеет их избегать, когда надо. Его считают невеждой или глупцом. Это не так. Что он будет делать дальше? Как мужчина среди мужчин, попытается защитить меня и разобраться сам. Надо бы этому помешать, да нельзя - упрется. Необходимо отпустить его. Нет, не уйдет. Прогнать? Не смогу. Что же тогда? Не знаю.
Чтобы преклонить колени, Бенедикт привычным движением соскользнул с кресла. Глаза закрыл и призвал Бога - того, кого исследовал славный Кузанец: "Господи, видишь меня? Посмотри на меня!". От жутковатом своем распятии он не думал сейчас. По его слову под веки стек толстый слой прозрачной воды, и открылось некое пространство. Сам Бенедикт оставался с раскрытым внутренним взором на месте, в своем кабинете, а пространство превратилось в монастырь, где его когда-то воспитали. Точнее, в общую спальню для учеников. Стояла ранняя зима, все мальчики были в школе. Сам Бенедикт, еще не очень похожий на птицу-секретаря, а просто румяный и рослый молодой человек с красным горбатым носом и угрюмым из-за нависших бровей выражением лица, потерянно бродил у бывшей койки своей: то ронял набитый мягким заплечный мешок, то подбирал его, снова и снова. Ступая длинными ногами, он узнавал выщербины на полу и чувствовал, как от старых кирпичей к коленям подымается холод. Это он, бакалавр богословия, через три года вернулся "домой". Там он узнал, что падре Элиа, его духовника, здесь больше нет. Бенедикт стал чужим, и ему не сказали, что за история увела священника из монастыря и куда. Он хотел подарить Элиа свое писание о Скуке, Страхе, Тревоге и Страсти, но того уже не было и не будет, он был вымыт отсюда потоком какой-то общей монастырской силы и унесен, как песок в устье большой реки. Молодой Бенедикт шмыгнул носом (в тот день было очень холодно) и собрался было сесть на кровать, но тончайшая граница пространств истаяла, и старый Бенедикт приказал ему: "Молись, немедленно!". Молодой человек послушно стал на колени, сложил ладони и попросил у Господа хоть какого-нибудь утоления его страсти. Возник сон во сне, то был колодец, вырытый кем-то в глинистой земле, доверху набитый древними свитками и новыми книгами. У ног валялись смерзшиеся комья и камни.
