- Вам надо бы уйти, господин ректор...

Бенедикт медленно и задумчиво потянул из-за пазухи нож.

Парень отступил, так же медленно:

- Вы не беспокойтесь. Я сижу с ним до полуночи, а потом придет сменщик.

Бенедикт вынул клинок и очень сдержанно улыбнулся. Альбрехт задумчиво почесал затылок и спросил удивленно:

- Вы в самом деле нападете на своего студента?

Ну как на него нападешь, если он так мирно удивляется? тут и Игнатий проскрипел чуть слышно:

- Уйди, Бенедикт. А то...

- Хорошо.

Нож тут вернулся в ножны, а ректор - к себе.

***

В сумерках - а сколько времени все-таки прошло, он так и не понял - Бенедикт бродил от мягкого кресла у входа к серому окну. Все было просто: шкаф с тайником (а рукопись там не названа в завещании) именуется Шкафом Комментариев. Так сложилось, что Бенедикт Простофиля перебросил туда все, что заинтересовало его когда-либо на философском факультете - хорошие работы бакалавров и магистров, комментарии преподавателей, потерянные книги с пометками на полях. Заселившись в свой "гроб", он устроил гробницу бумагам в резном старом шкафу непонятного цвета, то ли сером, то ли черном. Шкаф впитывал пыль снаружи и изнутри, хороня многие слова, и слова эти жили тайно, ждали своего часа. Среди помеченных книг были, он помнил, несколько томов об алхимии, принадлежавших Людвигу лично. Ни одна из этих книг, от произведений глупых шарлатанов и до трудов, самых похожих на богословские, Простофиле Бенедикту не сдалась, как не сдавались они и Людвигу Колю. Так и стояли алхимические труды, так на что же надеялся их неудачливый покоритель? На истолкование ошибки, на разочарование: все то, что касалось трансформации и сакрального брака, было доступно только паре, участники которой непременно должны быть разного пола. Разрешения Игнатию и Бенедикту быть не нашлось даже в этих сомнительных трудах. Тогда он разозлился и по-своему алхимию убил: Людвигу их не вернул (пусть забирает вместе с завещанными ему!), упрятал в Шкаф Комментариев и регулярно забывал перечитывать.

Кого же он намеревался встретить, слоняясь от кресла к окну и обратно? Он ждал, что к выходу направится Теодор, доктор Ставрос, и по шагам можно будет определить, насколько плохи дела. И что-то еще. Задев ножку какого-то тяжелого стула, Бенедикт словно бы попал в область необычно пустого тревожного воздуха, где серость превращалась в тьму. Следовало, понял он - широкий светлый поток ударил из сердца прямо в горло, - следует уйти в сторожку, поставить на место этого лекаренка и остаться там, сидеть, пока... В ответ наступила прозрачная, углубленная тишина истины. Но что будет потом? Тишина истины молча знала - никакого "потом" быть не может, но Бенедикт-то резко свернул с пути, раскрыл Шкаф Комментариев и стал копошиться в нем. Что-то ему было необходимо.

Необходимое стояло в заднем ряду нижней полки. Несколько поколений преподавателей дружно мозолили и покрывали глупейшими примечаниями томик поздних работ Николая из Кузы. Где-то была строчка, сделанная самим Бенедиктом - или просто галочка, он забыл сейчас. Томик в черной потертой коже начал разваливаться, потому декан факультета философии и припрятал его у себя. Так, ректор Бенедикт нашел этот томик, унес, положил на стол рядом с мягким креслом. Снова ушел, вернулся, принес толстый огарок в подсвечнике. Изрядно повозившись, зажег. Задумался и застыл на несколько мгновений, а потом разыскал остатки пива и стакан из коровьего рога. Устроился в кресле у двери, глотнул пива, раскрыл томик чуть дальше середины и стал читать. Дело в том, что система мышления Николая очень стабильна. Там, где есть что-то от его восприятия идеи, возможно и все остальное, о чем он когда-либо думал. Но геометрические аналогии философа очень мешали сейчас. Светы разрастались целыми вселенными, треугольники обращались в окружности, и при этом стороны их не провисали - напротив, напрягались, как струны, и вращались подобно стрелкам часов, но в другую сторону. Окружности, расширяясь, плыли подобно кругам на воде и теряли четкость, словно кольца дыма. Скоро пространство Бенедиктова ума целиком заполнилось этой светящейся паутиной, и он перепугался, что она спутает его и оставит у себя навек, и тогда он не успеет... Но упрямая его натура пересилила, он ушел в самое начало книги, к "Бериллу" и "О видении Бога". Там нет никаких навязчивых струн-тенет, только свет.

Первые две страницы "Берилла" кто-то аккуратно вырезал. Замечания здесь никогда не принадлежали Бенедикту, он считал эту работу чистым наставлением, а сам мыслил по-другому. Зато "О видении Бога" он всегда считал непревзойденной любовной лирикой. Именно там, он нашел наконец, Простофиля когда-то оставил немецкое замечание, так и не превратившееся в мысль, сжатым мелким почерком, каким он обычно не писал: "Бог никогда, ради кого бы то ни было, не поворачивал Время вспять!". Ага, вот оно. Тогда он читал как бы во сне, а речь шла о стене Райского Сада, что преодолима только чудом. Пред нею объект и субъект обретают нерасторжимую связь и многократно меняются местами, порождая некий единый колебательный процесс. Вот там будущая мысль и ударила Бенедикта, но окончательно так и не воплотилась. Он надолго забыл о ней.

Тут маленькое пламя отклонилось к двери, хотя никаких шагов не было. Огненный язычок, Бенедикт этого не понял, отклонило его собственное дыхание. Тогда он снова встал, отнес книгу в шкаф, вернулся и задул свой огарок.

Необходимо сделать так, чтобы мальчишка только оказывал помощь. Самому же остаться при Игнатии, пока его состояние хоть как-нибудь не изменится. Если он не придет сам, его не вызовет никто, они продолжат обращаться с ним как с ходячей мебелью, в которую он и превратился за последний десяток лет. И Простофиля Бенедикт, послушный этому намерению, отправился в путь.

Пустынный двор был сейчас как колодец. Высокая неполная Луна давно ушла вверх и серебрилась теперь, она была страшной. Луна - шар, но свободные края ее видны с Земли как диск, это и пугает. А вот та часть, скрытая серпом тени, правильная - она сходит на нет очень плавно, как фруктовые бока или девичьи щечки на хороших картинах. Но пространство истины оставалось недоступным - как если бы геометрически истинные струны Николая Кузанского навсегда перекрыли вход туда. Прочее же пространство - это холодная высокая ночь. Прозрачное небо, потеряло больной землистый оттенок и стало, как этого от него и ждут, синеватым. Но высоко взлетевшая Луна внушала прежний слабый ужас. Гроза так и не разразилась, ушла из города совсем, вслед за нею пришла прохлада. В сторожке Игнатия плескался слабый свет. Это было хорошо: много света требуется врачам, если они по какой-то причине решают действовать. Может быть, как раз это, что скрывает яркий свет, и было бедою.

Тут в городе ударили полночь, а чуть погодя из сторожки вышел кто-то. Бенедикт поторопился навстречу, забыв о высокой и страшной Луне. Узнав студента по кудлатости и хозяйской повадке, Бенедикт немного успокоился: Альбрехта он прежде близко не видал, из чего следовало, что учился парень изрядно, но не отлично - впрочем, для врача это как раз необходимо, чтобы остаться малозаметным и свободным. Тут сердце словно бы резко охладили снизу - парень поддернул узкие рукава куртки чуть выше локтей! Что он делал с ним? Но нет - ближе стало ясно, что пальцы у него чистые и совсем сухие.

- Амадей уже там, - отчитался Альбрехт, совершенно не улыбаясь. Непохоже было, что он устал, но глаза уже затягивала дрема; как будто отвечая мыслям ректора, медик раззевался от всей души, широко-широко. Перехватив взгляд Простофили Бенедикта, он сделал какой-то отстраняющий жест и пояснил, - Я поправил повязку. Нет, нет, кровотечение не началось - просто повязка ослабла.

- Что с ним? - шепнул Бенедикт.