Имело значение только то, что этот слуга сам не знает, существует он или нет, ведь его не видно. Точно так же Бенедикт мог быть, если его не замечают - под чужим взглядами действовал просто чудаковатый ректор. Если его кто и видел, то это даже не Игнатий, а умница Людвиг. Сам Бенедикт подозревал, что и он не может полностью узреть звериную душу любовника. И сейчас, когда бывший моряк превратился то ли в одного из драчливых мужиков, то ли в разъяренного пса, он попросту скрылся из виду.
История о стрелке оказалась очень дурным началом и почти концом. Они так и не пришли в Литву, не нанялись в войско. Следующим утром (а был уже ноябрь) один из них отошел помочиться в лесок по дороге и не вернулся. Пошли за ними и увидели - валяется шапка, и никакой крови, никаких следов борьбы на припыленной инеем листве - только моча смыла иней под деревом. Они расстались, и каждый пошел обратно сам по себе.
Кто в этом был виноват? Наглый семинарист, раболепный стрелок или невидимый слуга?
Тут жаба ударила шипастым хвостом, и Бенедикт подпрыгнул. Хвост мог бы обвиться вокруг лодыжек, но промахнулся и прошуршал под ступнями, скосил мимоходом охапку травы, которая теперь походила на листья салата. После того Бенедикт решил держаться над землей и побежал дальше, не приминая мягкой, хрупкой травы. Все, что могло бы касаться тезиса, отвечало: "Нет!"
Если так, то и строитель сновидения должен был бы найти что-то конкретное. От предшественника Бенедикту достался старый шкаф. Он был приземист, черно-сер и покрыт довольно мелкой и хрупкой резьбою, местами обломанной; древесина на изломах давно чернела и серела. Резная сеть растений то ли уловила, то ли поддерживала мелких деревянных птичек, чаши и зверюшек. Как-то раз Бенедикт решил протереть створки от пыли - ничего особенно приятного в резьбе не было, а пыль она собирала невероятно быстро и заставляла, по Бенедиктову мнению, совершенно зря тратить время. Однажды вечером он торговался со шкафом - протирать-не протирать глупые завитушки в очередной раз? Скользнув тряпицей по правой створке, он услыхал глухой и однородный звук. Но, взявшись за левую, понял, что там есть пустота. Повозив пальцами по резьбе, он удостоверился в том окончательно. Но ни один из выступов резьбы тайника не открывал. Тогда ректор распахнул обе створки и сравнил те их части, каких обычно не видел. Правая створка чуть отвисла, а вот левая держалась прямо и туго, хотя по толстой доске тянулась трещина - как если бы дверца на самом деле была очень плоской шкатулкой. Потыкав то туда, то сюда, хозяин шкафа добился того, что створка расслоилась надвое. Это была не дверца, а своего рода складная ширма на незаметных петлях и при странном замке. И замок, и петли тоже сделаны из темного дерева. Внутри - узкая полость. Предшественник складывал туда какие-то списки с обозначением денежных сумм, и Бенедикт на всякий случай сжег их, ведь старый ректор уже умер, не оставивши наследников. Теперь в щели покоилась латинская поэма о любовных неурядицах Аполлона. Автор писал: мол, солнечный бог зря потратил время, выпасая коров для прекрасного Адмета. Не стоил того сей Адмет: когда Смерть (Танатос) должен был забрать его, ничтожный царек согласился, чтобы его заменила собою юная царица Алкеста. Да и Аполлону от Адмета не досталось ничего. Не везло ему - Кипариса и Гиацинта он не уберег, а женщин преследовал так же, как мышей и волков. Поэма эта была запрещена; все, однако же, знали, что это творение самого Овидия, крамольное продолжение "Метаморфоз". Сам Бенедикт считал, что такой любитель женщин не создал бы подобного, такое делал злобный Катулл, безумно ревновавший и женщин и юношей друг к другу. Да и по некотором словечкам становилось ясно, что поэма создавалась где-то в монастырских школах Англии не раньше, чем полтысячи лет назад.
Самому Аполлону миф отвечает: "Нет, тебя такого нет". Что же есть еще? Любовные стихи Платона, чрезмерно утонченные для того, чтобы подозревать в его возлюбленных хоть какую-то плоть, кроме звездного вещества...
Тут ненастоящая жаба загремела своими бородавками и испустила сразу пару мух. Те наперегонки бросились вперед и стали жалить Бенедикта за пятки. Вместо того, чтобы бежать быстрее, он упрямо остановился и втоптал их обеих в землю, продолжил путь тихим шагом, не касаясь травы; мухи же преследовали его и жужжали беспрерывно то ли в прохладных зарослях, то ли под слоем почвы.
Почему-то и Аполлон, и Катулл, даже богоравный Платон всегда оставались внакладе. Точно то же самое всю жизнь происходило и с Бенедиктом. "Свою душу не выпустишь, душу возлюбленного не поймешь и в руки не возьмешь" - жужжали нудные преследовательницы из-под холодной травы. "Нет тебе воплощения, - жужжали они, - и никогда, никогда не будет. Сейчас ты увидишь!". И да - виселицы не было, не существовало никогда и Оврага Висельников. Был бесконечный холодный луг, и здесь его трава подернулась инеем, но завянуть и почернеть пока не успела. Бурый воздух стал прозрачным, и Бенедикт увидел, что в траве лежит статуя длиною больше человеческого роста. Ни лица, ни кистей, ни стоп у этой статуи не было, а колени и шею захлестнули зеленые жесткие плети. Так делаю гипсовые отливки известных статуй, чтобы ученики живописцев их рисовали. Но кому нужна модель без кистей и стоп, почт что без головы, без границ мускулов под поверхностью? Бенедикт знал, что статуя эта не полая. Смотреть на нее не мешало ничего, но вот разглядеть что-то конкретное было очень и очень трудно. Его затошнило, и ноги тут же ушли под землю почти до половины голени. "Это страх",- подумал он, и ненастоящая жаба тут же ответила беззвучно в его голове:
"Нет тебе воплощения. Всегда останется что-то в тебе, что не сможет обрести форму. Этот гипсовый труп ты таскаешь и будешь таскать за собою вечно".
"Да, это страх. Но ужас мимолетен и тоже не подлежит полному воплощению"
"Сейчас сделаю, - отозвалась жаба (в нее воплотился творец сновидений, и теперь она была видима из любой точки пространства сна), - Ты увидишь"
Она раздула щеки, стиснула челюсти и, взмахнув колючим хвостом, широко зевнула. Из пасти вылетел целый рой мух, плотный, круглый, размерами чуть побольше пушечного ядра. Мухи, вырвавшись, оттолкнули Бенедикта и жадно обсели гипсовый труп. Гипс, самое мерзкое, так и остался гипсом, но мухи пожирали его, спаривались, откладывали яйца, взмывали вверх и исчезали навсегда. Его пожирали, а гипс не изменялся. Из яиц вылупились черви - а их может породить только плоть, когда-то жившая - и оказалось, что жрут они внутри гипсовой скорлупы. Черви окукливались, порождая мух, а те снова жрали, спаривались, взлетали и пропадали. Одни дикари верят тому, что души умерших составляют на небеса птицы-падальщики; говорят, что очень культурные наши современники где-то на запад от Китая хоронят своих умерших в желудках стервятников. Другие дикари уверяют, что души уносятся рыбами на дно очень большой мутной реки, и лишь единицы способны вернуться оттуда обратно. Но никто не верит, что так могут помочь покойнику самые обыкновенные мухи - а зря. Вот, мушиные желудки и крылья переправляют гипсовую плотскую мертвую душу прямо на небеса.
Вот тут-то заледеневшие ноги Бенедикта и наткнулись на каменистое дно под почвою. Кое-как он вытянул стопы на поверхность, отвернулся от навязчивой жабы и свободно ушел. Что бы там ни было, видеть сон об одном себе в таких обстоятельствах подло, а нужен он для того, чтобы вовремя вмешаться и защитить. Он тут же проснулся и широко открыл глаза в темноте. Его разбудили не сотни звучащих шагов - это студенты возвратились из собора - а тот момент, когда никаких шагов уже не осталось. Но сон был таков, что Бенедикт после него уже не был живым - гипсовая плоть так и не растворялась в потоке его ума, а вот идеи и люди всплывали и исчезали пред ним, как дождевые пузыри в текущей взбаламученной реке.
***
