– Нет, сырники – это отлично, отлично! Да еще со сметаной! – горячо подтвердил свою гастрономическую радость К. Словно сырники со сметаной были на их столе ну вообще каким-то роскошеством, несказанным яством.
– Да? В самом деле? – Отцу и не верилось в слова К., но он и готов был поверить.
Сырники, можно сказать, были профессией родителей К. Когда-то отец был инженером-технологом на заводе, а мать работала журналисткой в газете, но уже много лет, – К. еще учился в школе, – как на их должностях стало нужно проходить тест на стерильность, они не состояли нигде на службе, а зарабатывали на жизнь тем, что делали на продажу сырники. Сырники их отличались одной особенностью, из-за которой уходили влет, пользовались той популярностью, что обеспечивала их сбыт без остатка: они были вкусные. Вот просто вкусные, и все, ничего иного. Секрет был прост: родители не жмотились на яйцах, на лимонах, которыми гасили соду, добавляли в заводской творог непременно и домашнего приготовления, который варили самолично, не перекладывали муки. Они могли бы стать состоятельными людьми на этих своих сырниках. Не бог весть, конечно, какими богачами, но уж отделить К., купив ему небольшую квартирку, сумели бы несомненно. Однако весь барыш доставался такому Косихину, ресторатору и члену всяких комиссий по стерильности – районной, окружной, городской, губернской, – влиятельнейшему человеку в городе. Родительские сырники так и назывались: косихинские, и никто не имел понятия, что в косихинские ресторации их доставляют уже готовыми, остается только разогреть в микроволновке. Мать с отцом пробовали выйти из-под опеки Косихина, пытались открыть собственную торговую точку, – в первый же день точка была объявлена нестерильной, сырники реквизированы, им вынесено строгое предупреждение, а к вечеру в их гараж, где они делали сырники, пожаловал сам Косихин, – в разорванных на ляжках голубых джинсах, собравшейся складками, широкой ему розовой майке-кофте, но в лаковых черных ботинках крокодиловой кожи и со стрижкой – так, волосок к волоску, стригли только за месячный оклад, что был положен К. в университете. Выручил дураков, с теплой улыбкой втолковывал Косихин родителям К., сидя перед ними с заброшенной одна на другую ногой. Если бы стало известно, где вы делаете свои сырники, вы представляете, что бы с вами было? В гараже! Это же надо. Нарушение всех правил стерильности. Антисанитария. Ох, что бы с вами было! Вот мы бы открыли свое дело по-настоящему, арендовали бы помещение, там бы и стали готовить, попытался возразить Косихину отец. Косихин посмотрел на него недоуменно, недоуменно пожал плечами, развел руками: и он думает, что мог бы получить патент стерильности?! Что за наивность! так обольщаться! Мать с отцом, вернувшись в тот день домой, делясь с К. происшедшим, то и дело возвращались к мысли: хорошо, что есть этот гараж, в квартире ведь не развернешься, уж радоваться тому, что есть. Машины они никогда не имели, гараж достался матери в наследство, дед К. был профессором, деканом в университете, автором учебников, лауреатом премий – большим человеком был; но все в прошлом, история, слепящая своим блеском и подлежащая забвению за ненужностью. Хотя лично К. так не считал. Дед своей жизнью подпирал его, подталкивал вверх, раздувал ему крылья, К. чувствовал: он еще взлетит, у него не будет, как у его родителей, последними ничтожествами станут для него такие косихины, не решатся шевельнуть и пальцем против него.
– Знаешь, если бы удалось самоучредиться, – с затаенной мечтательностью, загораясь взглядом, произнес отец, – мы бы с мамой такие виды сырников стали делать! У нас все продумано, вся рецептура. И с маком бы, и с лимонной цедрой, и обваленные в кунжутном семени… да каких бы только не делали! Так бы развернулись!
Он всякий раз, стоило К. выказать расположение к их с матерью занятию сырниками, пытался поделиться с ним своими мечтами по развитию бизнеса, если бы обстоятельства к тому благорасполагали. Но уж на то, чтобы вести подобный разговор, К. никак не был настроен.
– Да, да, конечно понятно, – проговорил он быстро, накладывая себе в тарелку сырников и поливая их сметаной. – Но ведь невозможно же самоучредиться? Не получится?
– Нет, не получится. Кто нам позволит. – Отец сидел, не приступая к еде, опустил голову, потер лоб в провисших струнах морщин, а когда вновь поднял голову, взгляд К. встретился с глазами, в которых не угадывалось не только огня, но и игры догорающих углей не увидеть – одна зола. – Не Косихин, так какой-то другой косихин, с другим именем. Даже и непонятно, как это свидетельство о стерильности получать. С какого боку заходить?
– Что же тогда, – пробормотал К. Он ускользал от разговора, к которому был расположен отец, и хотел, не проявив своего нежелания вести его, дать все же отцу это свое нежелание почувствовать. – О чем тогда и толковать…
Мать возникла на пороге кухни уже одетая выходить из дома, даже с сумкой в руках, и стук каблуков по полу, когда шла к кухне по коридору, свидетельствовал, что уже и туфли у нее на ногах.
– Ты что рассиживаешься? – оттуда, с порога, требовательно обратилась она к отцу. – Пойдем, пора. Опять не успеем к приезду машины пожарить все полностью.
– Да! И Косихин будет в гневе. – Отец схватил вилкой из блюда сырник, метнул его целиком в рот и принялся торопливо жевать. – Дай же мне хотя бы что-то в желудок положить! И сама вон парочку бы своих изделий съела, – вырвалось из его переполненного рта клокочущим мычанием.
– У меня никакого аппетита от этой жизни нет, – парировала мать. Впрочем, она присела третьей к накрытому ею столу. Боком, поставив на колени свою похожую размерами на кошелку сумку – ну точно картинка ожидания поезда на вокзале. – Схвачу что-нибудь потом по ходу, чтобы с ног не свалиться.
К. старательно пялился в свою тарелку с обрыдшими сырниками. Ему снова было стыдно перед родителями: за то, что присутствует словно бы при их обоюдном обнажении, видит их совершенно без всяких одежд, голыми – чего бы детям, какого возраста они ни будь, не следовало. И еще стучало в висках: не хочу такой жизни, как у них, не хочу, не хочу! И стыдно ему было, и жгло яростью: как вы смеете быть такими, почему?!
В университете сегодня с утра была у него назначена предэкзаменационная консультация, и не на раннее время, можно еще побыть дома и полные полчаса, но К. поднялся из-за стола даже раньше спешащего насытиться отца и постящейся матери в позе пассажирки на вокзальной скамье. И только оказался на улице, тотчас испытал облегчение. Все душившие его чувства словно выпарились в одно мгновение, отлетели невидимым эфиром – радостное ликование наполнило его. И утратил вес оттягивающий плечо широкодонный портфель на ремне, в который напихал книг для демонстрирования их на консультации. И клубящийся туманом серый ночной коридор, из которого тщетно пытался выбраться, и вечернее происшествие на набережной с врученной ему непонятной цидулей-малявой – все, все отлетело от него. Жизнь была ясна, светла, просторна, понятна, и у него все в ней должно было быть хорошо.
Студенты, когда он вошел в аудиторию, были уже все в сборе. К. слыл простым и доступным, но требовательным преподавателем. Откуда взялась такая репутация, он не имел представления, но, узнав о ней, постарался закрепить ее. Например, не пускал на свои лекции тех, кто опоздал. Потом, правда, непременно отлавливал в коридорах того, кого не пустил, и принуждал выслушать что-то вроде конспекта лекции, на которую тот не попал. Жаль ему было их, униженных и оскорбленных его строгостью ради репутации. И сам ведь он еще недавно был таким же бесправным раздолбаем!
– Что, господа, – вопросил он готовую внимать ему аудиторию, – сразу капитулируем или станем защищаться и умрем красиво?
Как обычно нашелся смельчак, что решился поднять брошенную перчатку.
– Станем защищаться! – ответствовал К. голос со студенческих скамей.
– Вот верно, – признал его правоту К. – От экзамена не убежишь, нужно сдавать. Как говорил Мальбранш, не всегда полезно наслаждаться удовольствием, полезно порою и испытывать страдание.
