– Отец красных люто ненавидел, грабителями называл, разбойниками, – видно, самогонка ударила в голову: обычно комиссар не любил затрагивать семейную тему. – Как-то я с ним заспорил, так он мне морду набил, до кровянки. Здоровый мужичина, я против него пацан, соплей перешибет… Ну, моя морда – ладно… А теперь – мать с земляком письмо передала, пишет – он вообще к белым подался. Против нас воюет!

– Видишь, значит, правильно ты устроен, супротив отца-мироеда пошел, свою дорогу выбрал, веришь в большевистское дело и служишь ему верно. А то, о чём ты говоришь… – Семенов пожал плечами. – Просто мне, дорогой товарищ, больше зла выпало от старого режима, вот и вся арифметика. Я много чего, многие его зверские прелести на собственной шкуре испытал. За мной столько деревенского отчаяния, что сомнениям места не осталось. Отсюда и вся решительность.

Семенов еле слышно вздохнул.

– Хотя эмоции, случается, и мне приходится в себе глушить. Что ж, – он развёл руками. – Человеческая природа. С ней тоже сражаться приходится.

– Чудесной ты цельности человек, – сказал Буцанов.

– Ну, хорош, – комэск взялся за бутыль. – Не время друг друга нахваливать.

За окном послышались негромкие голоса – проплыли и стихли. Первая смена патруля заступила, решил Семенов. Тоже, наверное – обсуждают происшествие, делятся мыслями и переживаниями. Два года после революции, война искромсала страну вдоль и поперёк, ни одна семья не осталась в стороне. Но Буцанов подметил важную вещь, – держит человека в плену старый мир, старый образ мыслей. Непросто это, выбраться из руин. Не сразу и нелегко приходит даже к самым преданным и ценным людям, коммунистам, осознание: так и будешь терять дорогу, спотыкаться, пока не выберешь раз и навсегда одну-единственную справедливость – революционную, пока не впитаешь нутром: либо покорится революционной воле хаос разложившейся империи – либо рассыплется бывшая империя в труху, на мелкие осколки. И не пытайся взвесить все «за» и «против» – не работают больше весы, на которых ты привык это взвешивать.

Очередной стакан махнули торопливо, не глядя друг на друга, будто спеша завершить сложную тему. Из-за скудости закуски Буцанов основательно захмелел, щёки его раскраснелись и вчерашний увлечённый революцией студент выплеснулся наружу.

– А расскажи-ка еще, как ты на Восьмом съезде побывал, – попросил он. – Даже завидую по-хорошему: самого товарища Ленина, товарища Троцкого видел, слушал их, чувствовал, так сказать, самый пульс истории…

– О, как закрутил! – Семенов вскинул указательный палец. – Умеешь красиво сказать. Талант!

Отщипнул хлеба, макнул в горку соли, бросил в рот.

– Что рассказать-то? Уже ж сто раз рассказывал.

– Да что видел, то и расскажи. Оно каждый раз по-новому выходит!

Комэск отщипнул ещё немного от краюхи, прожевал.

– Ну, первое, что поразило… Вот хорошо ты сказал, про пульс истории… Первое, это такое чувство – что вот здесь, сейчас, у тебя на глазах, будущее творится. А при этом там ни графьёв, ни царских прихвостней, ни богатеев, никого из угнетателей. И полное единение: кругом твои товарищи, трудящиеся: рабочие, крестьяне – с мозолистыми руками, героические, раненые, награжденные. Ну, и эти… как их… В очках которые…

– Трудовая интеллигенция! – уточнил Буцанов и довольно добавил. – Движущая сила революции.

– Погоди, – удивился Семенов. – Разве не рабочие и крестьяне её движут, революцию-то?

Буцанов замешкал с ответом.

– Нет, это конечно, – подобрал он, наконец, нужные слова. – Мы движущая сила революции – ее руки, ноги, мускулы. Но ты же понимаешь, революции мозг нужен. Чтобы руки и ноги правильно двигались, чтобы направление определять безошибочно. Без мозга никак. Сам посуди, товарищ Ленин молотом в кузне не махал, землю не пахал, так? Зато умище у него! Все в голове держит, во всех вопросах разбирается! И в политике, и в сельском хозяйстве, и в военном деле.

Буцанов с аппетитом принялся за свою картофелину.

– Так то ж Ленин! – улыбнулся комэск. – А насчёт военного дела они с товарищем Троцким тогда не сошлись. Тот за военспецов горой стоял – мол, это опытные специалисты, и комиссары им только мешают. Ленин не согласился – говорит: использовать старых военных специалистов нужно, но под строгим контролем партии!

– Это точно! – отозвался Буцанов, увлечённо жуя. – А то они такого наворотят! Взять хотя бы нашего Адамова…

Тут паузу взял Семенов. Откусил картошки, следом хлеба. Прожевал, отёр ладонью уголки рта.

– А что Адамов? Ну да, бывший офицер царской армии. Но в эскадроне служит исправно, помогает планировать боевые операции. Да что там, маневр с тачанками – это ж он, Адамов, придумал.

– Всё так, не спорю, – согласился Буцанов. – Только к партии он не прислушивается, не интересуется партийной жизнью совсем… И ведет себя высокомерно.

– Да ладно тебе, – Семенов посмотрел на комиссара иронично. – Какое там высокомерие… Держит себя человек гордо, не без этого, так понимать же надо…

– В каком смысле?

– А в таком, что Адамов ещё с японцами воевал, потом с германцами… Когда ты еще на горшок ходил…

– Ну… при чём тут горшок? – возмутился Буцанов.

– Ладно-ладно, – поспешил успокоить его комэск. – Сорвалось, может, слишком резкое, ты не бери в голову.

И чтобы снять возникшее напряжение, перевёл разговор в другое русло:

– Ты вот мне тоже объясни, комиссар… Я-то в этих вопросах не знаток, а надо бы разобраться… Правду ли говорят, что всех будут обобществлять? И посуда будет общая, и бабы, и спать будут в большой казарме под одним одеялом?

Комиссар ответил не сразу, подумал, слизал с пальцев приставшую соль.

– Разные мнения есть, спорят товарищи, обдумывают…

Снова помолчал.

– Про посуду, полагаю, брехня… И про казармы тоже. Где столько казарм наберешь? А таких огромных одеял? Представляешь себе одеяло на всю казарму?

Буцанов потянулся к бутыли, с бульканьем разлил по новой.

– А вот про баб верно, только не совсем.

Семенов дождался, пока бутыль встанет на место, поднял кружку, показал знаком, чтобы не перебивать: давай-ка. Чокнулись, звякнув, выпили. Буцанов закусил оставшимся ломтиком картошки, продолжил, отдышавшись:

– Если замужняя или совсем молодая, или наоборот – старая, таких от повинности освободят. А остальные будут выполнять бабскую повинность по ордерам…

Семенов покосился на дверь, ведущую на хозяйскую половину: плотно ли прикрыта, – переспросил:

– Правда, что ли? Это как?

– А вот как сейчас на сапоги ордер выдают, или на оружие, так и на баб выдавать будут, – заявил Буцанов, но, подумав, уточнил. – Не всем, конечно. Особенно поначалу. Заслуженным людям только. И одиноким. Вернулся, скажем, геройский кавалерист с войны, по бабской ласке изголодался, ему выдают ордер: иди по такому-то адресу, там свое получишь!

– Так, стало быть, – покачал головой Семенов, опуская глаза. – По ордерам, значит…

– По ордерам.

Семенов откашлялся.

– А если она, допустим, не захочет? Тогда что?

– А что бывает за отказ от повинности? – сказал Буцанов. – Принудительные работы, или домзак. Там уж по закону разбираться будут. А ты что, против?

– Да нет. Я с партией до конца. Только странно как-то…

И комэск с комиссаром умолкли, доедая чёрный хлеб и погружаясь каждый в свои – но одновременно общие мысли о грядущей новой жизни, такой непохожей на ту, которая текла неторопливо, по заведённым вековым порядкам, на убогоньких полуживых подворьях Сосновки, раскинувшихся за тёмными щелястыми окнами.

Это комэск давно за собой приметил: если уж пошёл день наперекосяк – на полпути не остановится.

Уставший от нелёгких раздумий, от тяжёлого решения, Семенов уснул, как только опустился на подушку. А посреди ночи проснулся от рези в животе. Прихватило – не пошло впрок непривычное дневное обжорство. Скрутило так, что еле сполз с кровати.

В исподнем, но с маузером через плечо, доковылял до дворового нужника.