– Давай, поворачивайся, кацапня! – дразнит сослуживца дончак. – Да гляди соседу потроха заодно не повыпускай.

– Да я третью дочищаю, пока ты со своим мальком возишься!

– Это твои, что ль, с жабрами плавают?

«Вот ведь устраивается новая жизнь, рано или поздно устроится, никуда от неё не деться, потому что нету другого пути, всё остальное тупик и провал, – тяжело размышлял Семенов. – Но как же сильна эта человеческая слабость, тяга урвать, прихватить, разжиться впрок… Контру-то мы порубим, а вот что с такими федуновыми делать?! Как эту алчность людскую искоренить, вытравить без жалости? Иначе ведь мы никогда не победим… Надо, конечно, личным примером воспитывать… Но я Федунову пример показал, а не подействовало…»

Как искоренить людскую алчность, он так и не придумал.

– Лукин! – позвал комэск, услышав, что ординарец вернулся в дом и копошится на кухне. – Распорядись Федунову поесть отнести! И самогонки кружку пусть нальют…

А себя мысленно успокоил: «Ничего, при коммунизме все сознательными станут, никто в три горла жрать не захочет. Особенно за счет других людей…»

Но червячок сомнения, копошащийся в душе, не успокоился.

Через три с половиной часа, на закате, когда июльское небо затопили сочные красные переливы, эскадрон был созван по тревоге и выстроен конным порядком на южной околице Сосновки.

Федунова, босого, в одном исподнем, вывели из-за угла крайней избы. Комендантское отделение в полном составе – бойцы с карабинами, Коломиец с наганом наголо – отконвоировали Федунова вдоль взволнованно загудевшего строя. Они остановились на разбитой обочине дороги, «Ангел Смерти» отвёл приговоренного в поле, на десять шагов.

Дождавшись команды «Эскадрон, смирно!», комэск в напряжённой тишине, нарушаемой лишь вечерними звуками, обычными для любого деревенского вечера: где-то запасали на утро воду из колодца, где-то подметали двор, где-то рубили дрова для печи, – выехал перед строем.

– Бойцы Красной армии! – торжественно провозгласил он, выпрямляясь в седле. – В наши ряды проникла зараза по имени мародёрство. Красноармеец Федунов был уличен в ношении чуждого нам символа – золотого крестика на цепочке, и под следствием признался, что снял его с убитого белого офицера. Красноармеец Федунов знал, что любые найденные на поле боя ценности, кроме оружия, следует сдавать по инстанции в пользу молодой Советской республики, претерпевающей жестокие муки от блокады и интервенции…

Он обвёл взглядом притихших, моментально растерявших праздничное настроение конников.

– С этой заразой я буду сражаться до последнего вздоха! А нужно будет, и с того света продолжу… За мародёрство, позорящее звание красноармейца, Игнат Федунов приговорен к расстрелу!

Он повернулся к комендантскому отделению, напротив которого понуро стоял Федунов.

– Именем революции, приговор привести в исполнение!

Федунов зажмурился и наклонил голову еще ниже, так, что подбородок упёрся в грудь.

Коломиец негромко и буднично подал команды:

– Отделение, заряжай!

Зловеще защелкали затворы, досылая в патронники желтые цилиндрики с обманчиво безобидными остроконечными конусами на концах.

– Отделение, цельсь!

Отработанным жестом винтовки были вскинуты к плечам, мушки привычно нашарили грудь приговоренного. По сложившемуся обычаю, в голову не стреляли – промахнуться легче, да и больше измажется все вокруг.

– Отделение, пли!

– Ба-бах-бах-бах! – грохнул и эхом рассыпался слаженный залп из десяти стволов. Изрешеченный и отброшенный пулями Федунов взмахнул руками и опрокинулся навзничь. Коломиец быстро подошел и произвел лишний, но необходимый по протоколу, добивающий выстрел из нагана. Все, военно-полевое правосудие свершилось!

Несколько коней, не ожидавших стрельбы посреди спокойного тихого вечера, нервно храпели, вставали на дыбы и рвались вперед.

– Тише, Леший. Стоять, Звездочка! – послышались голоса успокаивающих их конников. Семенов скомандовал, строй рассыпался и бойцы отправились к местам ночлега.

С околицы комэск с Буцановым возвращались пешком.

– Давно не было мародерства, – сказал комиссар. – Да и этот, по большому счету, на расстрел не тянул. Ну, снял с убитого беляка, никто ведь не пострадал…

Ему явно хотелось обсудить случившееся. Даже не так: хотелось, чтобы кто-то развеял его сомнения. А кто может это сделать, кроме командира?

Семенов знал, какие мысли бродят в голове вчерашнего студента, понимал, что в таких важных вопросах, как дисциплина в эскадроне, между командиром и комиссаром необходимо полное согласие – но на разговоры не оставалось сил. Нужно было ограничиться самым важным, и Семенов сказал:

– Я одно понял на этой войне, комиссар. Нужно за каждый клоповник воевать, как за последний оплот нового мира. Мелочей тут не бывает. Только тогда новый мир отвоюем, только тогда Светлое Будущее построим!

Буцанов задумчиво смотрел себе под ноги и не отвечал. Так, молча, и подошли к штабной избе.

– Пойдём, – пригласил комэск. – Посидим, выпьем, а то на душе погано.

Буцанов пожал плечами, но не отказался.

Стол был накрыт в считанные секунды – встала посреди стола бутыль мутноватой самогонки, стукнули днищами жестяные кружки. Праздничный пир остался позади, изголодавшиеся желудки снова требовали еды. Из общего котла Семенов ничего не брал, поэтому на закуску пошло то, что было припасено на завтрак: две холодные картофелины с пригоршней соли на куске листовки «Белый, сдавайся!», пара луковиц и четвертушка чёрного хлеба. Как только комэск разлил по кружкам, Буцанов продолжил начатый снаружи разговор.

– Это всё верно сказано, – комиссар снял фуражку, отложил её на край стола. – Я чувствую, наш ты человек, насквозь наш… Честно говоря, непросто рядом с тобой, командир… Иной раз я даже сам за собой замечаю, что как будто…

Комиссар замялся.

– Будто сам я не вполне соответствую, что ли…

Семенов удивлённо поднял брови.

– О чём это ты? Чему не соответствуешь?

– Ну… – Буцанов с усилием поднял голову, посмотрел комэску прямо в глаза. – Уровню коммунистической сознательности. Вроде ты на первом месте получаешься, а я на втором. А ведь должно быть наоборот!

Помолчав, Семенов разломил пополам краюху хлеба, взялся за кружку.

– Давай-ка выпьем. Молча.

Выпили. Занюхали луком, закусили холодной картошкой.

– Что ты опять переживаешь? – спросил комэск. – Какие места, кто там вперед, кто наоборот?

Каким-то неожиданно юношеским жестом комиссар пригладил оттопырившуюся чёлку.

– Понимаешь… Я ведь к тебе приставлен, чтобы подправлять и подсказывать, если ты вдруг отступишь от линии партии. А получается наоборот, вроде это ты мне подсказываешь…

– Да неужто? – поднял бровь Семенов. – Я, вроде, ничего и не говорю… Вот только налить прошу – это и все подсказки.

Буцанов налил, но шутке не улыбнулся.

…Говорить – не говоришь, это верно, ты действуешь. А у меня порой сомнения закрадываются – правильно ли? А потом… Потом, как обдумаю, с тобой поговорю, всё и проясняется… И становится понятно, что политическую линию держишь правильную и все твои решения – как нельзя лучше согласуются с партийным пониманием политического момента. Вот так вот. А ведь это я должен пример всем показывать! И тебе в том числе…

Семенов махнул рукой – мол, нашёл о чём разговоры разговаривать.

– Погоди-погоди, – продолжил Буцанов. – Не в первый раз это… и вот сегодня…

Комиссар кивнул на окно, вернее, дальше – за окно, на околицу, где только что был расстрелян Федунов.

– Эти мои сомнения, они меня мучают. Получается, командир, что меня как будто старый мир ещё держит, как будто не вполне я проникся нашей идеей. Если такие заминки внутри случаются. Понимаешь?

Комэск дослушал взволнованную речь комиссара, посмотрел на него долгим внимательным взглядом.

– Зря ты так из-за этого волнуешься, – сказал он негромко. – Если нужно моё мнение, комиссар, оно такое. Всё с тобой в порядке. Недаром ты с отцом рассорился, из дома ушел, благополучную сытую жизнь на революцию променял, с ее голодом, холодом, лишениями, кровью… Остался бы студентиком и сидел в уютном зале, лекции слушал. А ты вон куда залез – в самое пекло! Ручкой писать – не шашкой махать!