В селе и впрямь стояла та неуютная напряжённая тишина, которая случается, когда в нём пустеют коровники и курятники. В нескольких дворах водились собаки, но и те вели себя смирно, поджимали хвосты и прятались по углам — догадывались, что гавкать при нынешних обстоятельствах себе дороже. И правда, когда конины не было, варили и собачатину — голод не тетка…

— Всё не всё, а покормить рабоче-крестьянскую Красную армию придется! — вмешался Василий Лукин, строгий и официальный. Он как всегда везде успевал — какой-то талант ординарца был у бывшего церковного баса.

Фома Тимофеевич помял шапку, прищурился в улыбке.

— Так-таки всю армию? — решился пошутить мужик. Значит, преувеличивает свою бедность.

— На семь душ накроешь! — не принимая шутки, отрезал Лукин. — Час времени тебе. Обедать пора!

— На семь-то душ это мы потянем, — кивнул хозяин и надел шапку. — Только разносолами не побалуем, не обессудьте. Белые…

— Э-э-э, мил человек, — оборвал его Лукин. — Знаем мы вашего брата. «Ни крошки не осталось…» А в погреб к вам сунься, так там ломятся закрома!

— Обижаешь!

Начиналось то, чего Семенов не любил и чего сторонился: похожий на вымогательство торг с местными, от исхода которого напрямую зависело — что окажется на столах у освободителей. Поэтому он спустился по скрипучим ступенькам с крыльца, прошёлся по двору, остановился в калитке, выглядывая на улицу.

— К ужину будет конина, — слышал он за спиной увещевающий басок ординарца, который умело использовал политику кнута и пряника. — И на твою долю хватит, и сельчан накормим…

— Благодарствуйте, — с показным смирением отвечал Фома Тимофеевич.

— Ну, а пока нам пожрать надо, — гнул свое ординарец. — Потому тебя и просим…

Обещаний Семенов тоже не любил. Часто они не исполняются: или возможности нет, или обстановка изменилась и о них забыли… А осадок остается скверный: Красная армия обманула!

— Коней прикажи расседлать и покормить! — обернувшись, крикнул он ординарцу.

— Так точно! Уже сделано!

К воротам подскакал командир второго взвода. Его очередь была выставлять охранение.

— Какие указания, командир?

— Да всё как обычно, — махнул рукой комэск. — Сам разберись, Демьян Иваныч. Главное, охвати весь периметр, да выставь тачанку в сторону беляков. Мало ли, вдруг ночью сунутся…

Демьян молча козырнул и пустил уставшего коня неспешным шагом в сторону своего взвода, располагавшегося пешим строем на центральной улице.

Выйдя на дорогу, огибавшую Сосновку с юга, Семенов обернулся и разглядел село. С виду не бедное, жили лучше Алексеевки. Дома побогаче, с резными крашеными ставнями, обнесены аккуратными заборами. Бедняцкие хибары, раскиданные тут и там, видно сразу: почерневшие, часто с покосившимися стенами, подпёртыми наискось врытыми брёвнами. В бедность на Руси если уж встрял, то — от отца к сыну, по наследству, навсегда. Так было. Больше так не будет. Иван Семенов верил в это свято. За это же и воевал, за Светлое Будущее.

Многое понял про себя с тех пор, как примкнул к революции. Вырос, конечно, да что там — перерос сам себя на две головы. Кто он был? Крестьянин-лапотник, учившийся читать по обрывкам «Модного курьера», который выписывала барыня. Старые журналы переправлялись в людской сортир, и Ваня, когда случалось бывать на барском дворе, непременно туда захаживал и выносил журналы за пазухой. Однажды был пойман и бит управляющим. Но по дамским этим журнальчикам прилично выучился читать, и когда на ярмарке в соседнем селе ему попалась «Искра», читал её уверенно и складно. А, прочитав, понял, что всё там написанное — написано, высказано от его имени. Как будто он поделился с кем-то всем, что довелось подумать и понять — а этот кто-то записал его мысли правильными учёными словами.

Комэск Семенов всегда, с юных лет, полных обид и монотонного, не приносящего достатка труда, хотел справедливости. Общей, как небо и земля. Такой справедливости, которую не придётся выпрашивать, как выпрашивали деревенские у земского судьи, робко поглядывая снизу вверх, стараясь прежде всего разжалобить, умилостивить смиренным своим видом. Душа его жаждала справедливости твёрдой и окончательной, свершаемой не за страх, а за совесть. А для этого нужно было прежде всего извести тех, кто к такой справедливости был неспособен ввиду своей многовековой классовой развращённости — дворян, помещиков и примазавшихся к ним попов. План был прост и честен — сломить белую контру, расчистить путь новому человеку, который выйдет из рабочих и крестьян, выросших над собой, как вырос Иван Семенов, комэск «Беспощадного», вчерашний помощник конюха на барской конюшне. А если вдруг пуля-дура — что ж, на этом пути и погибнуть почётно. Всё не так, как сгинул когда-то дед Матвей: надорвался на мельнице, прохаркал кровью до вечера, лёг спать на прелой соломе и не проснулся. К обеду следующего дня уже и схоронили. Был человек — и нет человека. Только мельник Захар — красномордый мироед, посетовал, что внук покойного малоросток ещё, мешки таскать не сдюжит.

«А выкуси», — мысленно ответствовал комэск мельнику Захару. Раскулачил бы его собственноручно с превеликим удовольствием. Но того наверняка уже раскулачили: в родной деревне советская власть укрепилась с прошлой весны.

Семенов успел дойти до окраины Сосновки. Оглянулся, ещё раз оглядел село. Над домами повисли ленточки дыма: растапливались печи, хозяйки готовили красноармейцам немудреную еду. Остановятся здесь дня на два. Интересно, как пройдёт эскадрон испытание зажиточной Сосновкой. Живность белые, похоже, и вправду увели и увезли, но по чердакам и подполам наверняка что-нибудь да припрятано. Выйди приказ командования реквизировать, скажем, провиант или фураж, или другие материальные ценности в пользу революции — это одно. Прошлись бы по закромам и тайникам, вытрясли бы подчистую. А без приказа, из шкурных соображений — дело совсем другое. Расстрельное. Мародёров Семенов в «Беспощадном» расстреливал. Тех, кто насиловал баб и портил девок, комэск расстреливал собственноручно или отдавал в руки родственникам пострадавших. В последнее время мародёрство прекратилось. В мае расстреляли одного — тот сорвался по пьяни, позарился на карманные часы машиниста на железнодорожном перегоне, где эскадрон поил лошадей. Там же, за кучей угля, и расстреляли. Семенов тогда огорчился очень, с тяжёлым сердцем отдавал приказ, боец был ценный: от пулеметов не отворачивал, да и голову беляку мог срубить начисто одним ударом. Однако, дисциплина едина для всех. Зато именно после этого расстрела мародёрство в эскадроне прекратилось. Но с тех пор личный состав «Беспощадного» обновился едва ли не на четверть. Новые люди, как заразу, наверняка принесли с собой и лапотное, несознательное отношение к званию красноармейца.

— Товарищ командир!

Лукин махал ему руками с перекрёстка.

— Пожалуйте обедать!

Комэск махнул в ответ — иду, мол. Усмехнулся: Васька Лукин, который недавно объяснял бойцу, как правильно отвечать вышестоящему по званию, и сам только что дал петуха. «Пожалуйте обедать!» Ещё бы «ваше благородие» добавил… Не до конца оформился Лукин, даёт о себе знать церковное прошлое…

Стол поставили на самую середину комнаты, рядом с тем местом, где Семенов застрелил зазевавшегося пулемётчика. Комэск заметил кучку песка под столом: присыпали кровь… Стоявшие на столе кружки и стаканы предвещали к обеду спиртное. Добыл-таки Васька.

Обедали с Семеновым, как было заведено в эскадроне — комиссар Евгений Буцанов и командиры взводов. Но взводных за столом на одного меньше, чем обычно — не видно комвзвода-четыре Сашки Картёжника. Семенов на ходу перекинулся взглядом с комиссаром.

— Убит, — кивнул комиссар.

У Сидора в расстёгнутый ворот кителя виден бинт. Выглядит неважно.

— Куда ранен?

— Да под ключицу, мать его так, — отозвался Сидор.

Комэск сел на лавку, рядом с братом.

— Кость целая?

— Да вроде не хрустит ничего. Лекари наши осмотрели, говорят, не затронута.