– Почти?! – спросил он, как мне показалось, радостно и смущенно. – Ну, я думаю, всякое на свете бывает, хотя некоторые вещи значительно более вероятны, чем другие!

Я забрал тетради домой и положил их на письменный стол, где они пролежали нетронутыми почти полгода – всё руки не доходили. Мне надо было в срочном порядке сдавать другую книгу, сроки поджимали, и я просто не в состоянии был заставить себя погрузиться с головой в то, что я считал тогда бессвязным бредом стопроцентного безумца. Звонок от директора, раздавшийся однажды зимой, вынудил меня развязать потертую бечевку на тетрадях и перечитать первые необыкновенные страницы, но дальше этого дело не сильно продвинулось. Почерк был таким мелким, а страниц так много, и исписаны они были с двух сторон, что я просто пробежал глазами первую книгу, отметив, что записи велись на протяжении месяцев, если не лет: цвет чернил, например, поменялся с черного на синий, а потом снова на черный, как будто ручка исписалась или ее потеряли.

И только после Нового года я прочел первые три книги подряд, не отрываясь, за один присест, от первой страницы до последней. Расшифровка вышеупомянутых книг здесь и прилагается, с исправлениями только лишь в правописании и в некоторых архаичных грамматических формах.

Рик Янси

Гэйнесвилль, Флорида

Январь, 2009

Это – тайны, которые я хранил. Это – доверие, которое я ни разу не обманул.

Но теперь он мертв, и мертв уже более сорока лет – тот, кто оказал мне доверие, тот, ради кого я хранил эти тайны.

Тот, кто спас меня… и тот, кто обрек меня на великие мучения.

Я не помню, что ел сегодня на завтрак, но помню со страшной отчетливостью ту весеннюю ночь 1888-го, когда он выдернул меня из сна, грубо тряся за плечо. Его волосы были всклокочены, глаза широко распахнуты. Они сияли в свете лампы, а точеные черты лица озаряло то возбужденное выражение, с которым я, к сожалению, был уже хорошо знаком.

– Вставай! Вставай, Уилл Генри, да поторапливайся! – шипел он. – У нас посетитель!

– Посетитель? – пробормотал я в ответ. – А сколько сейчас времени?

– Начало второго. Давай одевайся, встретимся у заднего входа. Пошевеливайся, Уилл Генри, поднимайся!

Он вышел из моего алькова – маленькой комнатки на чердаке, – забрав с собой лампу. Я оделся в темноте и помчался вниз по лестнице в носках, натягивая на ходу мягкую шапочку. Для моей двенадцатилетней головы она была слишком маленькой, но я ей очень дорожил, потому что это было единственное, что осталось у меня от прошлой жизни.

Он зажег весь свет в коридоре на втором этаже, хотя только одна лампа горела на первом, в кухне, в глубине старого дома, где жили лишь мы вдвоем, даже без прислуги, которая могла бы следить и убирать за нами. Врач – профессия интимная, дело темное и опасное. Он не может позволить любопытным глазам и болтливым языкам вторгаться в свою частную жизнь, а с прислугой куда ты от этого денешься? Так что когда грязь и пыль в доме едва уже не лезли наружу (примерно раз в три месяца), он совал мне в руки тряпку с ведром и командовал: «Пошевеливайся, Уилл Генри, пока мы совсем не заросли грязью!»

Сейчас я шел на свет из кухни, совершенно позабыв в спешке надеть ботинки. С тех пор как я год назад поселился у Доктора, я привык к ночным посетителям. К Доктору вообще чаще приходили ночью, а не утром. Дневных посетителей я вообще как-то не припомню. И приходили к нему не жизнерадостные жители окрестностей. Дело его, как я уже сказал, было опасным и темным. Такими же, в целом, были и люди, которые к нему обращались.

Человек, который пришел сегодня ночью, стоял прямо за задней дверью – долговязый, неуклюжий и тощий. Его тень, словно призрак в лунном свете, падала на блестящий булыжник мостовой. Лицо было прикрыто широким краем соломенной шляпы, но я видел скрюченные суставы пальцев, торчащие из потрепанных рукавов ветхой одежды, и желтые лодыжки, которые выступали из потертых брюк, а на них – шишки размером с яблоко. За спиной старика переминалась с ноги на ногу и фыркала лошадь, точнее, остов лошади, и пар поднимался из ее подрагивающих ноздрей. Позади лошади, едва различимая в тумане, стояла телега с каким-то очень странным грузом, завернутым в несколько слоев мешковины.

Когда я подошел к двери, Доктор тихо разговаривал со стариком, успокаивающе положив руку тому на плечо, потому что ясно было, что старик с ума сходит от страха. Он правильно поступил, уверял его Доктор. Теперь всю ответственность берет на себя он, Доктор. Все будет хорошо. Бедняга кивал, и его большая голова под соломенной шляпой казалась еще больше на тонкой и длинной шее.

– Это преступление. Преступление против природы! – воскликнул старик в какой-то момент. – Мне не надо было забирать это. Мне надо было зарыть все обратно и оставить на милость Божию!

– Я не теолог, Эразмус, – сказал Доктор. – Я – ученый. Но разве не сказано, что мы – орудие в руках Его? И если так, то Бог привел тебя к ней, а вместе с ней – к моему порогу.

– Так вы не донесете на меня? – спросил старик, пугливо косясь на Доктора.

– Я надежно сохраню твою тайну, так же, как и ты, надеюсь, сохранишь мою. А, вот и ты, Уилл Генри! Уилл Генри, где твои ботинки? Нет, нет, – сказал он, как только я рванул было за ними, – ты нужен мне без промедления. Приготовь лабораторию.

– Да, Доктор, – бодро ответил я и снова повернулся, чтобы бежать.

– И поставь чайник. Ночь предстоит долгая.

– Слушаюсь, сэр, – сказал я. И повернулся в третий раз.

– И найди мои сапоги, Уилл Генри.

– Обязательно, сэр.

Я в сомнении замер, ожидая четвертую команду. Старик по имени Эразмус смотрел на меня во все глаза.

– Ну, чего ты еще ждешь? – прикрикнул Доктор. – Пошевеливайся, Уилл Генри!

– Да, сэр, – сказал я. – Уже бегу.

Я оставил их одних, но я слышал, пробегая через кухню, как старик спрашивает: «Это ваш слуга?»

– Он – мой ассистент.

Я поставил воду на огонь, чтобы вскипятить, а сам отправился вниз, в подвал. Там я зажег лампы, разложил инструменты (я не был уверен, какие именно инструменты понадобятся, но у меня было сильное предчувствие, что то, что принес старик, – уже не живое). Из старой телеги не доносилось никаких звуков, и, судя по всему, никто не спешил как можно скорее доставить ношу в лабораторию… хотя, возможно, в моем предчувствии было больше надежды, чем подозрений. Я вынул из шкафа белый медицинский халат Доктора и полез рукой под лестницу, шаря там в поисках его резиновых сапог. Но их там не было. На секунду я замер перед лабораторным столом; меня окатил холодный пот. Я же мыл их неделю назад! И был уверен, что поставил потом под лестницу. Где же сапоги Доктора?! Из кухни сверху донеслись звуки шагов. Он уже идет сюда, а я потерял его сапоги!

Я нашел их в тот самый миг, как Доктор и Эразмус Грей начали спускаться вниз по ступенькам. Сапоги были под рабочим столом – там, где я их и оставил. Почему я положил их туда? Я быстро разместил сапоги у табуретки и замер в ожидании. Сердце мое билось в горле, дыхание было частым и прерывистым. В подвале было очень холодно, на десять градусов как минимум холоднее, чем в остальной части дома. Так было всегда, круглый год.

Их ноша, туго завернутая в мешковину, должно быть, была очень тяжелой: мышцы на их шеях выступили буграми от напряжения, и спускались они болезненно медленно. Один раз старик взмолился о передышке. Они остановились в пяти ступенях от пола, и я заметил, что Доктора раздражает такое промедление. Он горел нетерпением поскорее развернуть «новинку».

Они уложили ношу на медицинский стол. Доктор подвел старика к табурету. Тот опустился, снял соломенную шляпу и вытер лоб какой-то грязной тряпкой. Он хмурился, его немилосердно трясло. При свете я разглядел, что он был весь грязный и потертый, от покрытых комьями земли сапог, которые явно не мылись неделями, до обломанных ногтей и глубоких черных морщин на спекшемся старом лице. Я почувствовал исходивший от него густой суглинистый запах мокрой земли.