Проскользнув через комнату рядом со сценой, где переодевались возбужденные успехом «артисты», и, выслушав на ходу комплименты, Тонечка отправилась на поиски мужа, но вдруг почувствовала дурноту и едва успела дойти до спасительной двери с коряво прикрученной буквой «ж».

…Через десять минут она мечтала только об одном: оказаться на своей скрипящей кровати, зарыться носом в подушку, закрыть глаза. Никого не видеть, ничего не слышать, ни с кем не общаться. Так плохо еще не было никогда, даже прошлым летом, когда отравилась любительской колбасой. Бедняжка перевела дух, умылась, прополоскала рот, посмотрела в небольшое зеркало над раковиной. Бледная, измученная, с выпученными покрасневшими глазами и растрепанными волосами – таких в гроб кладут, а не сажают за праздничный стол. Вздохнула, привела себя в порядок и толкнула дверь.

В фойе было пусто. Из зала доносились громкие голоса, смех, звяканье столовых приборов. Поколебавшись, Тонечка двинулась на эти звуки. От колонны отлепилась мужская фигура в темном костюме и перегородила дорогу.

– Господи, Олег, ты меня напугал!

– Правда? – он стоял напротив, с улыбкой рассматривая жену приятеля. Эта улыбка ей не понравилась.

– А ты, Воронов, оказывается индивидуалист, – неловко пошутила Тоня, пытаясь его обойти. – Опять противопоставляешь себя коллективу? Сашу не видел?

– Он там, – небрежно кивнул штабист на прикрытую дверь. – Хотя, мне кажется, твоему мужу полагалось бы быть рядом с тобой. Когда жена блюет в туалете, нехорошо оставлять ее без присмотра. Я бы свою не оставил.

– Зато она оставляет тебя. Дай пройти.

– Зачем?

Тоня растерялась, не зная чем ответить на идиотский вопрос.

– Ты пьян?

– Никогда не был трезвее.

– Тогда пропусти, и я обещаю забыть твое хамство.

– Хамство? – неподдельно изумился Олег. – Разве правда может быть хамской, Тонечка? Протри, наконец, глаза и оглянись вокруг. Ты попала в казарму, где пьют, матерятся, выслуживаются, сплетничают, где мужики книг вообще не читают, а их бабы берут в руки только кухонные рецепты, где нет культуры, одна политграмота, где праздники подменяет обычная пьянка. И так везде, даже в авиации, которая считается белой костью обглоданного армейского организма. Здесь нет дружбы, ни хрена не найдешь ни справедливости, ни искренности, ни чести – подсидка, зависть, подхалимаж на каждом шагу.

– Зачем же ты пошел в военное училище, Воронов?

– Зачем? Затем, что дурак и трус! Дурак, потому что романтики захотел, а трус, потому что всю жизнь мечтаю летать и до смешного боюсь высоты. Где же мне еще можно так близко быть рядом с мечтой?

– Но я-то тут при чем? Зачем ты мне это рассказываешь?

– Зачем? – прищурился он, подошел вплотную и дохнул перегаром. Обличитель всеобщих пороков сам оказался вруном. – А ты не догадываешься?

– Нет.

– Неужели? Такая тонкая, такая чуткая, артистическая натура – и не сечешь, что я втюрился в тебя, как мальчишка? Думаешь, с голодухи повадился с вами чаи распивать? Или Аренов мне нужен? Чтобы утолять с твоим самовлюбленным олухом тоску по сопливому детству? Не смеши и не делай, пожалуйста, вид, что ни о чем не догадывалась. Не уподобляйся нашим глупым телкам, которые лицемерят даже в постели. Ты не могла не чувствовать, что я от тебя без ума, Тонька! Я же не просто в койку зову – предлагаю судьбу разделить. У меня дядька родной в Генштабе, вот-вот генерала получит. Будешь, со мной, как у Бога за пазухой: хочешь – в Германию, хочешь – в Чехословакию. Дядька может в любую страну забросить, он надо мной трясется. А я буду всю жизнь с тебя пылинки сдувать. Ну, что молчишь?

– А что ты хочешь услышать, Воронов?

От неожиданности Олег вздрогнул и резко обернулся.

– Санечка! – бросилась к мужу Тоня. – Пойдем отсюда, не обращай на Олега внимания. Он просто выпил немого лишнего, не соображает, что говорит. Завтра самому будет стыдно.

– Ты иди, я сейчас. А за любовь мужчина стыдиться не должен, правда, капитан?

Тонечке стало страшно: таким она своего мужа еще не видела. Сашин голос звучал спокойно и говорил он подчеркнуто равнодушно, с ленцой, только глаза были застывшими, потемнели даже. От этого сумрачного неподвижного взгляда по спине молодой женщины побежали мурашки.

– Сань, пойдем, уже скоро двенадцать. А хочешь, дома Новый год встретим? Мы же думали с тобой побыть дома, вдвоем. Пошли? – бормотала она, понимая, что несет ерунду, которую никто не собирается слушать.

– Ты иди, – повторил Аренов, – я сейчас.

– Куда идти-то, Саша? – чуть не плакала Антонина. – Оставь его, пойдем лучше вместе домой.

– А я и не подозревал, капитан, что ты – любитель шастать в чужой малинник, – невозмутимо заметил молодой лейтенант. – Значит, олух, говоришь?

– Меньше себя надо любить, тогда можно видеть больше вокруг, – процедил сквозь зубы недавний приятель.

– У тебя ж свой ягодник есть, капитан. Что ж ты чужие-то ягоды норовишь обобрать, а? Запретный плод тебе подавай, своими уже обожрался? А может, рога мешают собственной ягодкой насладиться? – он уже не говорил – шептал, но этот шепот со странной примесью свиста бил по ушам сильнее любого крика.

– Не забывайся, лейтенант, – побледнел Воронов.

– А то что? Дяде родному пожалуешься? И он снимет с меня погоны или сошлет в зажопинск? Он же все может, твой хваленый без пяти минут генерал. Так то ж он может, Ворон, не ты. Ты-то как раз только штаны протирать в штабе способен да предавать свою мечту, трус! Над тобой же весь полк потешается, даже бабы, которые только кухонные рецепты читают. Ты – неудачник, Олежек. Ничтожество, ноль, импотент, – теперь он не шептал, вбивал каждое слово, точно опытный плотник – гвоздь: небрежно и точно. – Ну, что молчишь, капитан? Или только от женщин способен требовать ответа, а сам рот боишься раскрыть?

– Ах, ты, падла, – злобно выругался Воронов и кинулся на Александра.

Они дрались остервенело, как волки, готовые перегрызть глотку друг другу. Тоня, оцепенев, с ужасом наблюдала страшную драку, не в силах сдвинуться с места. Потом все накрыла чернота, и наступила полная тишина…

– Тимоша, милый, я ведь тебя никогда ни за кого не просила, скорее, наоборот, помнишь?

– Ну.

– А теперь прошу: помоги ты этому лейтенанту! Пушкин вон стрелялся, чтобы защитить честь жены, а наш всего-навсего морду набил.

– Аренов не Пушкин.

– Но и царь – не ты, дорогой. У тебя гораздо больше возможностей.

Семенчук вздохнул и с укором посмотрел на заступницу.

– Клава, когда ты, наконец, прекратишь вмешиваться в мою службу? Мне уже командир не раз намекал, что в нашем полку политподготовкой занимается баба. Не догадываешься, кого он имел в виду?

– Я, товарищ подполковник, всего лишь пытаюсь помочь. Чтобы досуг людей чем-то заполнить, клубную работу наладить, кружки какие организовать, чтобы женсовет способствовал укреплению семьи.

– Семью, Клавдия, укрепляют дети. А твои бестолковые подопечные только сплетни по городку разносят да за дефицит в военторге дерутся.

– Но ты же сам говорил, что за отлично налаженную работу нашего актива тебя в штабе округа хвалят. И разводов у нас не бывает, и жалоб, и общественный детсад работает – чего же еще? – Клавдия Семеновна старалась вести разговор спокойно, но дрожащий подбородок и мгновенно повлажневшие глаза выдавали обиду. Семенчук вздохнул и обнял жену за плечи.

– Прости, Клаша, знаю, сам виноват… Не настоял бы тогда на аборте, уже, может, и внуков бы нянчили. За тебя испугался, думал, загрызет мать, что в подоле принесешь. Раньше ж это позором было, не то, что теперь: мать-одиночка – почти героиня. Если б вернуть то время, все бросил бы да примчался за тобой. Расписали бы и так, никуда не делись: до восемнадцати лет полгода оставалось. А мы, дураки, совершеннолетия твоего дождались, а ребенка потеряли.

– Молодые были, Тимоша, глупые.

– Теперь вот с чужими детьми возимся, мать их за ногу! Они отношения через мордобой выясняют, а нам покоя нет.