И что бы ни делала островитянка, всякий раз она пела бесконечную песнь о злобном тролле. Волк мог подолгу наблюдать за мягкой линией её красивого профиля, когда она, растянувшись на животе у очага, рисовала свои картины.

Однажды она нарисовала волка. Но не серебристо-серого, а иссиня-чёрного, с красным огнём в глазах, оскаленной пастью и вздыбленной на загривке шерстью. Волку картина не понравилась – была в ней какая-то тупая, безотчётная ярость, но островитянка осталась довольна своей работой. Повесила рисунок на стену, и в тот вечер пела другую песнь, о пурпурной реке в небесах, о закате, что плавит оконные стёкла. Песнь была полна тихой печали и волку пришлась по душе.

Минула неделя. Буран стихал. Волк выздоравливал. Островитянка варила еду, прибиралась в пещере, выдалбливала из дерева кружки и миски, чистила клинки, рисовала картины, пела песни, но волк никогда не видел, чтобы она молилась. Ни Кроносу, ни другим богам.

Однажды утром островитянка нашла в своих волосах вошь. Пришлось отставить начатое приготовление яда для отравленных стрел и таскать снег, чтобы натопить воды. Она убрала с пола служивший ковром войлок, поставила посреди пещеры деревянную лохань и положила в очаг большой гладкий валун.

Когда вода согрелась, налила её в лохань, подбавила щёлока, отвара лесных трав и раздевшись, плеснула на раскалённый валун. Пещеру заполнил густой горячий пар. Волк лежал у входа – там было не так жарко и, положив морду на передние лапы, смотрел, как обнажённая островитянка расплетает косы. Её тело было красиво – гибкое, как лук, стройное, как стрела. Золотистая кожа в прозрачных капельках пота блестела в свете огня. На спине и круглых упругих ягодицах различимы были тонкие длинные шрамы – следы хозяйской плети. С правой стороны, от плеча, через грудь, высокую и тугую, до крутого бедра шла причудливым узором чёрная татуировка – знак племени, которого больше не было.

Островитянка расплела волосы и теперь внимательно рассматривала каждую прядь на просвет. Она выбрала всех вшей, вытаскала гнид, и оставалось тщательно вымыть волосы и прополоскать особым отваром. Она наклонилась над лоханью, но ощущение тяжёлого пристального взгляда заставило её резко обернуться. Лёжа у входа в пещеру, волк смотрел на неё немигающими жёлтыми глазами, и в этом взгляде было почти человеческое выражение.

– Отвернись! – коротко приказала островитянка, давя в себе невольный языческий страх.

Волк поднялся, пошёл и лёг за очагом, в самом дальнем и тёмном углу пещеры.

А ночью волк ушёл. Когда островитянка проснулась, его не было. Она сползла с кучи сухой душистой травы, служившей ей постелью, и, подойдя к выходу, откинула шкуру и выглянула наружу. На снегу цепочкой уходили вдаль звериные следы, а мороз стоял такой, что птицы замерзали на лету.

– Безумец, – процедила островитянка, – беглец. Дороги нет!

Она опустила шкуру и, вернувшись обратно, принялась разогревать вчерашний суп и петь длинную некрасивую песнь о тролле, которую то удлиняла, то окорачивала по своему усмотрению.

Когда обезумевший от запаха крови конь мчал через лес, взметая вихри сухих листьев, Демира вспомнила о волке. Наверное, потому, что, как и волк тогда, она теперь не боялась смерти. Умереть не страшно; важно, как умереть.

Демира знала, если её настигнет та свора, что скачет позади, то смерть её не будет лёгкой. Но пугало не это. У неё достанет сил вынести пытки. Стоя на раскалённых углях – она и тогда найдёт мужества плюнуть в рожи своих врагов. Но перед пытками и смертью её ждало бесчестье, и это заставляло воительницу в последних проблесках сознания гнать охваченного ужасом жеребца вперёд, потому что выдержать бой одна против дюжины, раненая трижды и истекающая кровью, она не смогла бы.

Они знали это и потому не посылали больше стрел. Они хотели взять её живой и оттянуться всласть, заодно и отомстить за гибель четверых из своей своры. За то, что такие меткие руки – отрубить все пальцы; за то, что такие зоркие глаза – выколоть остриём кинжала. Но перед тем, за непокорность, за то, что бросала вызов богам и законам – все двенадцать пройдут по её телу!

Не дать им настигнуть себя и схватить на забаву! И конь мчит непокорную всадницу ещё быстрее. А свора скачет следом, улюлюкает в погоне. Шакалы, загоняющие раненую лань, не знают, что мчат вслед за ней на погибель свою.

Только бы не потерять сознание, не отпустить поводья! Ещё немного гонки в прозрачном, пахнущем прелой листвой лесу! Уже близок тот резкий поворот, там, у самой границы владений колдуна Арий Конрада, куда никто не смеет ступать! Уже скоро конь вынесет всадницу на скалу, обрывающуюся над рекой, и, не сбавляя темпа, понесёт дальше, в небо, навстречу слепящему Солнцу. Свора, мчавшая сзади, не сможет сдержать коней, и сорвётся вниз, в пенный поток, на острые камни, куда сорвётся и она, но прежде дотронется до Солнца. Только бы удержаться в седле, не потерять сознание…

Красное марево заволакивает глаза, в пробитых стрелами руках всё труднее удерживать поводья. Скрученные из сыромятной кожи, они выскальзывают из мокрых от крови ладоней. Свора всё ближе, горланит и брызжет слюной, чуя близость добычи. И уже рукой подать до спасительного поворота, когда перед глазами Демиры земля и небо меняются местами, и она валится с коня, не успев послать закату прощальный взгляд.

«Умереть достойно!» – стучало в её голове сквозь пелену забытья, и поднять налитые свинцовой тяжестью веки было невыносимо тяжело. Гул в ушах глушил и шелест ветра в облетевших деревьях, и шорох опавшей листвы, и пьяный хохот торжествующей своры. Нет, хохот должно быть слышно! Она-то знает, как ликуют загнавшие лань шакалы, и как должны ржать эти жеребцы, спеша расстегнуть свои прелые, вонючие портки. Но шум в голове постепенно стихал, и другие звуки не спешили проникнуть в сознание Демиры. Тишина стояла вокруг, когда боль в пронзённом стрелой левом боку вновь бросила её в сумрак забвения.

И она видела мчавшего в ад Чёрного Всадника, который даже не взглянул на неё, и свет впереди, сначала неверный, потом ослепительный, и Небесного Стража, что захлопнул перед ней Врата Вечности, и Свет иссяк.

Пробуждение сознания пришло быстро, и боли больше не было. Свет прошёл миллионами золотых нитей через её израненное тело, вдыхая в него жизнь, и Демира, тяжело вздохнув, открыла глаза.

Туманный взгляд скользнул по каменным стенам, исчерченным непонятными знаками, сфокусировался на висящем в её изголовье перевёрнутом чёрном кресте, потом на маленьком мозаичном восьмигранном окне под потолком. Сквозь него, будто вестник гостя из другого мира, падал на пол узкий трепещущий луч света.

Демира лежала в тесной комнате на жёстком ложе, мягкая коричневая шкура укрывала её ноги. Длинная тканая рубаха была надета на ней, а раны умело и туго перевязаны полотняными бинтами.

Ей оставили жизнь, над ней не надругались, кто-то обмыл и перевязал её раны – зачем? Чтобы продать рабыней на рынке ближайшего города? Боль была тупой и вялой, всё тело наливало свинцовой слабостью. Но Демира помнила: рождённый свободным не должен спать, пока плетёт из кожаных ремней ошейник тот, кто позже назовёт себя твоим хозяином. Нужно бежать сейчас, прежде, чем кто-то войдёт в эту комнату.

Стиснув зубы, воительница медленно поднялась с одра и встала босыми ногами на ледяной каменный пол. Теперь ей надлежало изумиться беспечности своего тюремщика: в углу комнаты в кожаных ножнах стоял её меч, выгибал спинку тиковый лук, поблёскивали перья на стрелах в потёртом колчане с бахромой. Здесь были даже те два стилета, рукоятки к которым она сама выточила из кости и тщательно отполировала.