Вошел старший сын, по имени Аба. Ему было двенадцать лет.

С шестилетнего возраста он учился в фиванской школе, куда отправлялся на рассвете. Начальная школа находилась в центре города, рядом со школой писцов. Старый учитель был чрезвычайно строг. Он говорил ученикам: «Учись прилежно, молись Тоту,[7] чтобы он просветил тебя, вложил в твою глупую голову семена премудрости». А когда ученик плохо отвечал заданный урок, учитель бил его палкой по спине и кричал: «Уши мальчика на его спине!» Это означало, что когда ученика бьют, он бывает внимательным.

Два первых года ученья были очень трудны для Абы: он не мог усвоить искусства письма. И за это учитель бил его каждый день. Третий и четвертый годы были успешнее: мальчик наконец изучил иероглифы: Так назывались фигуры животных, людей, солнца, луны, звезд и разных предметов, которыми обозначались буквы, слоги и слова. На пятый год Аба перешел к скорописи – искусству писать эти фигуры сокращенно. Первые годы ученья казались ему тяжелым сном. Теперь уже было легко. Аба обмакивал палочку, сделанную из тростника, в черную краску и быстро писал на папирусе.[8]

В прошлом году Аба кончил школу и поступил в обучение к старшему писцу. Это был еще более строгий учитель. «Стать писцом для юноши – вершина благополучия», говаривал он.

Нелегко было учиться в школе писцов. Кроме образцов писем, которые должен был запомнить ученик, необходимо было заучивать и переписывать гимны богам, отрывки из произведений. Но не это было трудно. Пугали новые предметы: арифметика, геометрия, медицина. Аба прилежно решал примеры и задачи с целыми числами, но дроби давались ему с трудом. Усвоив геометрию, Аба научился вычислять площадь круга и объем полушария. Геометрию он полюбил, но медицина внушала ему страх, потому что приходилось заучивать заклинания от враждебных духов.

Нугри следил за успехами сына и гордился им. Остальные дети тоже учились, но большими успехами не отличались.

Взглянув на вошедшего Абу, отец улыбнулся.

– Расскажи, мальчик, что ты сегодня делал? – спросил он.

– Сегодня мы посетили с учителем – да сохранит его премудрый Тот! – папирусную мастерскую.

И Аба рассказал, как вырабатывались свитки папируса. Легкими ударами люди отделяли от ствола папируса тонкие слои верхнего покрова и нарезали из них длинные полоски. Накладывая их краями одну на другую, они получали широкую полосу, затем на эту полосу накладывали поперек другой ряд таких же полосок, а на этот ряд следующие ряды. Потом люди разглаживали полосу гладилами из слоновой кости, и клей, содержащийся в растении, придавал листу прочность. Лучшим считался папирус толстый, гладкий, желтовато-коричневого цвета.

Нугри внимательно слушал мальчика.

– Всякая работа требует умения, – сказал он, – а умение достигается учением. Вначале тебе было трудно, сын мой, но потом ты заслужил похвалу учителя.

– Я уже переписываю судебные решения, учитель повелел мне составить отчет о работах в папирусной мастерской… Со временем у меня будет колесница, слуги… Тогда я стану заботиться о матери…

Мимута обняла его.

– Мальчик мой, – сказала она со слезами на глазах, – мальчик мой!..

Аба ушел к братьям и сестрам, игравшим во дворике. Нугри и Мимута тоже вышли из хижины.

Была уже ночь. На черном небе – ни звезды. Тишина висела над долиной.

– За всю свою жизнь не упомню такой душной ночи, – сказал Нугри. – А ведь мне уже сорок лет. Неужели бог войны, грозный Сет, готовит нам удар?

Когда они возвратятся в лачугу, мать разостлала на глиняном полу тростниковые цыновки, загнутые по краям кверху и усаженные колючками. Она напоминала детям, чтобы они не поранили себе рук и ног колючками, предохраняющими спящих от нападения скорпионов. Потом она положила на цыновки волшебные таблички с изображением бога, душащего змей и попирающего скорпионов.

Вскоре семья улеглась.

Только в соседней каморке возилась еще Мимута: она чинила одежду мужа. Кончив работу, она встала, погасила в очаге огонь и растолкала Нугри.

– Вставай, вставай, – шептала она. – Время высекать огонь.

Долго мучился Нугри, ударяя кремнем о кремень. Наконец сверкнула искра, и сухая трава задымилась. Нугри дул на траву, пока не вспыхнуло пламя.

– Огонь, огонь! – воскликнула Мимута, захлопав по-детски в ладоши, и засмеялся. – Теперь можно ложиться и отдыхать.

Нугри еще спал, когда встала Мимута. Медленно, без пламени горели кирпичи. Неприятный запах дыма носился по каморкам.

Разделив дневную порцию хлеба среди членов семьи, Мимута разбудила детей. Выдав им по кусочку лепешки, она послала мальчиков на пастбище собрать навоз, а девочек за травой и ветками. Только старший сын был освобожден от этой работы, потому что должен был отправляться к писцу в Фивы.

Нужно было итти за водой. Мимута взяла кувшин и вышла из хижины.

Солнце уже взошло. Сбежав с пригорка к пруду, она зачерпнула воды, умылась, вымыла ноги.

Она уже поставила кувшин на голову, чтобы уйти, но подошли женщины-соседки. Начались обычные утренние разговоры о домашних делах.

Мимута сказала, что вчера муж принес зерно и масло и теперь можно не волноваться за завтрашний день.

– Надолго ли? – прервала ее соседка. – Каждый раз мы ведем такие разговоры, а спустя две-три недели бегаем друг к дружке за кусочком хлеба.

Вернувшись домой, Мимута взяла из бочки несколько горстей зерна, рассыпала их на зернотерке, смочила водой и принялась растирать продолговатым камнем: получалась грубая мука с отрубями.

Сделав в муке ямку, Мимута налила туда воды и прибавила к муке вчерашнего теста. Когда тесто было готово, она стала делать круглые толстые лепешки.

Кирпичи в очаге сгорели, Мимута положила лепешки на раскаленные камни и покрыла их горячей золой.

– Ну, работа кончена, – проговорила она вполголоса и стала одеваться в праздничное платье.

Мимута надела на себя белую одежду, сандалии из листьев папируса, блестящие стеклярусные браслеты на кисти рук и на лодыжки, широкое ожерелье из бус на шею. К волосам она приколола красную ленту, подвела ярче, чем всегда, глаза и накрасила губы.

Полюбовавшись на себя в бронзовое зеркальце, Мимута пошла будить Нугри.

– Вставай, – сказала она. – Солнце уже высоко.

Нугри смотрел на Мимуту. Нарядная, она быстро двигалась по каморке и говорила:

– Я хочу итти с тобой в Фивы. Чего мне бояться? Давки? Но я хочу видеть старого Рамзеса-Миамуна – жизнь, здоровье, сила!

– Ты говоришь, женщина, не понимая, что говоришь! – вскричал Нугри. – Разве хорошо детям тащиться в жару по пыльной дороге? Толкаться в толпе на улицах? Подумай, Мимута!

– Я хочу видеть старого Миамуна!

– Пусть будет по-твоему. Ты его увидишь, клянусь Амоном! Но детей с собой не возьмем.

– Я это решила еще вчера, – сказала жена, – когда вынимала из сундука две одежды – одну для тебя, а другую для себя.

Кени зашел за Нугри. Узнав, что с ними пойдет Мимута, он нахмурился.

Однако не стал возражать.

Они шли по краю мягкой пыльной дороги. Толпы народа тянулись к городу. Нугри и Кени жалели, что затеяли прогулку в такой знойный день.

Мимута старалась казаться веселой, хотя платье ее запылилось, синие волосы утратили свой цвет, сандалии потускнели. Она подшучивала над мужем и над Кени, часто утиравшими пот с лица.

Поднявшись на холм, они в восторге остановились. Город сверкал на солнце, как огромная коробка, наполненная драгоценностями. Мутно-зеленый Нил лежал в песчаных берегах.

– Как прекрасен город Амона! – с восхищением вскричал Нугри.

Они вошли в Фивы. Разноязычным говором шумели улицы и площади, запруженные толпами народа в праздничных одеждах. Здесь были жрецы с бритыми головами, в длинных белых одеждах; негры с блестящими черными волосами, из которых торчали страусовые перья; смуглые иудеи в длинных красных одеждах. Толпами шли египтяне в новых париках, окропленных душистым маслом. Пробегали юноши. Все спешили к храму Амона, куда должен был прибыть фараон. А женщины и девушки стояли у домов с букетами цветов, зелеными ветвями и гирляндами в руках.