— А-у-у-у-у-у… A-y-y-y-y… — зловеще раздавался в тишине его вой.

Я чувствовал, что с каждым днем пограничники все больше устают и выходят в наряды на границу невыспавшимися. Я видел, как ночной вой Вихря дразнил и других собак в клетках, и они, как только заслышат его голос, начинали тоже выть и нервно лаять. Долго я думал, какой найти выход, но ничего не приходило на ум. Советовался со специалистами, собирал собаководов из окрестных сел. Приходили они на заставу, смотрели на Вихря и давали различные советы. Но ничего не помогало.

— Умрет пес, — отрезал мне однажды дед Мишо Каракачанин. — Поэтому-то в древности после смерти человека вместе с ним в могилу клали и его собаку, чтобы она не выла, не мучилась.

Как это ни было нам тяжело, но мы в конце концов решили перевести Вихря на другую заставу, думали: может быть, там успокоится. С огромными усилиями удалось надеть на него намордник и увезти на одну из застав на другой фланг отряда. Однако через четверо суток старший наряда, вернувшись на рассвете с задания, разбудил меня.

— Товарищ капитан, товарищ капитан! — взволнованно говорил он и тряс меня обеими руками, чтобы я проснулся быстрее. — Вихрь разрывает могилу сержанта!

Я вскочил, быстро оделся и вышел из дому. Несколько бойцов бегали туда-сюда, а дежурный по заставе кричал, чтобы они принесли рыбачьи сети, которые можно накинуть на собаку и связать ее.

Мы со старшим наряда через сад побежали к могиле сержанта. Я никогда не забуду того, что тогда увидел на рассвете. Со страшно оскаленной мордой, с горящими, как раздуваемые угли, глазами, с взъерошенным, высоко поднятым хвостом пес рыл жилистыми своими лапами землю около маленькой могильной пирамидки и громко рычал. Если кто-нибудь приближался, он яростно бросался на него и, когда тот испуганно отскакивал, возвращался снова к могиле и продолжал упорно рыть землю.

— Вихрь, Вихрь! — закричал я с мольбой в голосе, но он даже не обернулся в мою сторону.

Тогда дежурный по заставе, широкоплечий парень с грубыми и сильными руками, подошел и набросил на Вихря рыбацкую сеть. Пока он связывал пса, на его руке, правом плече и груди появилась кровь. Пес сопротивлялся отчаянно, укусил его несколько раз, и боец едва не кричал от боли.

Как разъяренный тигр, рычал Вихрь и глядел на нас с ненавистью. В конце концов мы его затолкнули в клетку. Пес, обессиленный, забился в угол и, вытянув вверх свою израненную морду, завыл жалобно-жалобно.

В то же утро я доложил командованию о случившемся. Оно уже знало, что накануне вечером пес перегрыз ремень и убежал из клетки. Все думали, что он взбесился. Ветеринарный врач отряда настаивал, чтобы мы как можно быстрее пристрелили пса. Нашему санитару было приказано в течение месяца делать уколы бойцу, которого Вихрь искусал.

Вскоре на заставу прибыл и начальник отряда. Он долго, задумавшись, стоял перед клеткой Вихря, потом взял меня под руку и сказал:

— Слушай, брат, пора кончать с этой собачьей историей. И мне тяжело, однако ничего не поделаешь, его надо пристрелить.

Командир уехал, а я остался в комнате наедине со своими думами. Не знаю почему, но я, как и бойцы, не верил, что пес взбесился — мне все казалось, что мы его просто не можем понять. Вечером я собрал бойцов в клубе и сообщил им о приказании. Решил спросить, кто добровольно согласится выполнить приказ. Но когда увидел, с каким укором все посмотрели на меня, мне стало неудобно. Зачем же, сказал я себе, я должен мучить парней, зная, как они любят пса и как сильно сочувствуют его горю. Пошел в перевязочную, где находился покусанный.

— Слушай, Василь, — сказал ему, — тебе больше всего досталось от пса. Поэтому ты должен его пристрелить. Есть приказ командования убить Вихря, все равно он уже не исправится.

Парень встал, взял свой автомат и вышел, а я присел в перевязочной и стал ждать выстрелов. Немного погодя Василь вернулся и, опустив глаза, поставил автомат в шкафчик.

— Не могу, товарищ капитан! Я не трус, но не могу… — едва проговорил он.

Я понял, что и он не согласен убить собаку. Кивнул ему, чтобы ложился, и вышел из комнаты. Эх, Бахчеванский, сказал я себе, придется тебе самому выправлять положение.

Утром я вышел из здания заставы еще до подъема бойцов. Заметив, что я иду с автоматом к клеткам, часовой понял, в чем дело, посмотрел на меня из-под насупленных бровей и отвел взгляд в сторону, чтобы не видеть, как я буду убивать Вихря. Взведя автомат, я остановился перед клеткой. К большому моему удивлению, на этот раз собака стояла спокойно. Будто поняв мои намерения, Вихрь навострил уши и выжидающе посмотрел на меня, — может быть, он ждал, что я с ним заговорю.

Его умные влажные глаза, которые излучали глубокое страдание, смотрели на меня испытующе и словно спрашивали: «Зачем ты пришел? Чтобы меня убить? Так стреляй же, я готов умереть! Я верно служил, а сейчас никому меня не жаль. Зачем мне жить без моего товарища? Стреляй, ведь я же привязан и тебе нечего бояться!»

Мне стало тяжело. Как я убью его, привязанного, в клетке, где он вырос! Протянув руку, я открыл дверцу клетки и отстегнул поводок. Вихрь немного подался назад, но продолжал смотреть выжидающе. Освободившись от ремня, пес не бросился на меня, как он это делал в последнее время. Мои пальцы готовы были в любой момент нажать на спуск автомата. И здесь, когда я в последний раз бросил взгляд на Вихря, в моем сознании, словно живой, возник образ сержанта. Я вспомнил, как Ваклин, вспотев, бегал рядом с подрастающим псом, обучая его, как он ласкал Вихря и целовал его, когда тот выслеживал или задерживал нарушителя. Вспомнил я и взгляд пса, когда он, выбиваясь из последних сил, принес на заставу фуражку сержанта. У меня задрожали руки, и пелена застлала глаза…

Но приказ оставался приказом, и надо было его выполнять. Отвернувшись, чтобы не видеть собаку, я нажал спуск. Впервые с тех пор, как стал офицером, я не попал, как следует, в цель. Собака взвизгнула и, будто подброшенный сноп, выскочила раненая из клетки. Перевернувшись через голову, в несколько прыжков она оказалась у маленькой могилки перед заставой. Подняв голову с грозно раскрытой пастью, она завыла так страшно, что и сегодня, через столько лет, этот вой звенит еще у меня в ушах. Я снова вскинул автомат, но собака исчезла…

Направился к себе в комнату. Глубоко в душе мне было стыдно перед бойцами, которые смотрели на меня из окон. Но с сердца моего будто свалился тяжелый груз. Я был доволен, что пес все-таки убежал, что дело кончилось таким образом.

С того дня Вихрь больше не появлялся на заставе.

А среди населения окрестных сел стали распространяться всякие сказки. Одни говорили, что лесорубы встречали его у границы, другие — что слышали, как он воет в ущелье, где убили сержанта. Как-то зимой в том ущелье пропали два перебежчика. После нескольких дней поисков мы нашли их разодранные ранцы и башмаки, а также несколько обглоданных человечьих костей. Волки ли их загрызли, не знаю, но среди людей пошел слух, что это именно Вихрь их растерзал, что пес продолжает бродить по лесам и скалам, охраняя границу. От страха ли или из сочувствия к псу люди стали называть с тех пор эту местность Песьим долом. И бойцы поверили в это. Когда они проходили по Песьему долу, то нарочно задерживались там, надеясь увидеть пса. Однако Вихрь все не показывался. Люди и этому нашли объяснение. Пес, говорили они, не трогает своих и поэтому не появляется. Так это и осталось до сих пор. Годы проходят, а легенда о Вихре разносится все дальше и дальше. Вот видишь, и сейчас завывает ветер, а старик считает, что это воет собака…

Бахчеванский тяжело вздохнул и снова замолчал. Взглянув на его лицо, я заметил, что в глубине его солдатских глаз блестят слезы.

— А ты, Бахчеванский, — спросил я его, — ты сам веришь в то, что рассказывают люди?

— Иногда верю, а иногда не верю. Но знаешь, мне всегда хочется верить. Ведь собака — самый лучший друг пограничника, а хороший пограничник никогда не оставит своего поста…