Я говорил о следах на границе, о составе групп и старших в группах, говорил негромко и внятно, по-прежнему всматриваясь в застывшие, ждущие лица, и мне виделась на них моя отраженная воля — задержать нарушителя во что бы то ни стало!
— Первая, вторая, третья и четвертая группы закрывают участок границы согласно плану. Тревожная группа преследует нарушителей по следу, я выезжаю с ней. Задачи первой, второй, третьей и четвертой групп — не допустить ухода нарушителей обратно за государственную границу. Задача тревожной группы — настигнуть и задержать нарушителей. Вопросы? Нет? Выполняйте!
Строй сломался, все перемешалось, и вдруг сквозь эту хаотичность проступили осмысленность и порядок: кавалеристы вскакивали на заплясавших коней, в кузов строевой машины вспрыгивали стрелки, вожатый подсаживал собаку, сучившую передними лапами. Фыркая, встряхивая куцыми хвостами, кони вымахивали со двора, за ними к воротам рванулась автомашина — только пыль заклубилась.
Я поставил ботинок на подножку, плюхнулся на сиденье, в отражательном зеркальце увидел: сзади Стернин с рацией, Шаповаленко, Рязанцев, Владимиров с Сильвой, собачья морда, внюхиваясь, тыкалась в спинку шоферского сиденья.
— Вперед! — сказал я, и газик рванул с места.
Справа промелькнул склад, слева баня и офицерский дом. Ставни на кухонном окне были открыты: Кира поднялась-таки, затевает стряпню. Газик обогнул вышку у заставы, другую у ворот в проволочном заборе, покатил по грунтовке.
— Разрешите закурить, товарищ капитан? — сказал Шаповаленко.
— Курите, — сказал я и вытащил сигарету, чиркнул спичкой, в сложенных горстью ладонях пыхнул первой затяжкой. Очень хорошо натощак, не так полезно, как поубавит аппетит, не до завтраков, а под ложечкой посасывает.
Я поднес сигарету ко рту, задержал руку — на рукаве длинная каштановая волосинка из дочкиной косы, лезет косичка, дочкины волосы везде в квартире. Я снял волос, подумал: «Кира поднялась, Аленка с Генкой посапывают в подушки, спите покрепче, ребятки».
Водитель снял дверцы, и в машине было попрохладнее, но когда она сбавляла скорость, хвост пыли нагонял нас и окутывал, так и подмывало чихнуть. Ветер немного поутих, дул в лоб. Солнце лезло по небосклону, ослепительное и злое. Я надел солнечные очки, и пограничники надели, у Стернина защитные очки — с овальными изогнутыми стеклами, в массивной оправе, фасонистые, итальянские. Я молчал, и пограничники молчали.
Свернули с грунтовки, поехали по шору — соль посверкивала, потом по такыру — его поверхность в трещинах, потом по пескам, проваливаясь колесами в норы тушканчиков, сусликов, песчанок. Там и сям белели заячьи, бараньи и лошадиные кости. По соседству с солнцем парил орел-ягнятник. Мышковала лиса, услыхав мотор, отбежала за колючки барбариса, проводила нас поворотом узкой хитрой мордочки. Барханный кот выскочил из-под колес, дал деру.
— От это рвет подошвы! — сказал шофер, и ему никто не отозвался.
Я выбросил окурок, снова вытащил из кармана пачку «Шипки». Меж теми, двумя, и машиной серо-желтая пустыня, и меж машиной и заставой серо-желтая пустыня. Кира умылась, зажигает газовую плиту, ставит на конфорки кастрюли, ребятки пускают пузыри на подушках. А скоро все мы очутимся в славном городочке Гагре, где под горами плещет синее море, море до самой Болгарии, до самой Турции, и мы днями не будем вылезать из него. Вот задержим тех, двоих, — и в отпуск. Прочь от жары, от москитов, от недосыпа и слава Гагре! Тамошние певички с большим чувством мурлычут: «О море в Гагре! О пальмы в Гагре!» Певичек к дьяволу, морю — ура!
Ребятки потому и не поехали в Фирюзу, в пионерлагерь, жарятся на заставе, ждут моря. Понежимся в Гагре, как нежатся сейчас в Кисловодске Игорь Платонович с супругой. Третьего дня прислал весточку: принимают нарзанные ванны, ездят по экскурсиям, вчера были у знаменитой горы Кольцо, тропинка продевается сквозь это Кольцо, как нитка сквозь ушко иголки. Зам по боевой — завзятый огневик, а тут в лирику ударился, курортные прелести довели.
Во рту табачная горечь, и она будто разносилась кровью к голове и сердцу. Это удивительная горечь, приглушавшая мысли про Киру и ребяток, про отпуск на море и про Игоря Платоновича с супругой, про нараставший зной и вычурные очки Стернина — мысли нужные и не очень, и обострявшая одну, наинужнейшую — о нарушителях. О тех двоих, кого надо схватить. Во что бы то ни стало.
Они торопятся уйти в тыл. Границу нарушили дерзко, без особых ухищрений и пролаз под забором выкопали дерзко, в открытую. Они не могут не догадываться, что их следы будут обнаружены. На что расчет? Затеряться в пустыне и поскорее выйти к населенным пунктам, где есть возможность укрыться, явка какая-нибудь? Или пойдут дальше, до железной дороги, там в поезд — и ищи-свищи? Все это предположительно. Вооружены? Не исключено. Молоды, сильны? Наверняка. Как поведут себя, когда их настигнем? Абсолютно неизвестно. Нагоним — поглядим, нагнать — программа-минимум.
Идти по следу придется в солнцепек, в безводье, а сколько — абсолютно неизвестно. Давность следов — часа два, иными словами: нарушители от нас километрах в десяти. И нам надо идти резвее их, тогда и нагоним. Доедем до развилки дорог, станем на след — и вперед. Очень меня заботит сохранность следа. Ветер не столь уж порывистый, однако может перемести след, песок ведь, и это будет худо.
— Подбавь газку, — сказал я шоферу.
Он хмыкнул, поглядел на спидометр, переключил скорость, и газик замотало и затрясло еще шибче, и нас замотало и затрясло, как в качку. Я ухватился за скобу обеими руками, автомат зажал коленями.
— С ветерком катим, — сказал Шаповаленко.
— Две шишки наставил на затылке, — сказал Стернин.
— Ничего, — сказал я. — Могу обнадежить: вот-вот пойдем на своих двоих.
Вернулись на грунтовку, разъезженную, ухабистую, нас замотало, как в самолете на воздушных ямах. Я смотрел на мчавшуюся навстречу дорогу: по обочинам верблюжья колючка, бело-желтые шары туркестанской смирновии, высохшие стебли бозагана и яндака, — и у меня было чувство: предстоящие поиск и преследование находятся где-то в середке моей пограничной жизни, были задержания и раньше, будут и позже, а это, нынешнее, в середке, и оттого оно приобретает некоторую символичность. Мудришь, Иван Александрович, сказал я себе, умствуешь.
Приедем на место, сразу же свяжусь по радио с начальником отряда, он уже в курсе. Что подскажет полковник, чем поможет? Одобрит мои действия или буркнет: «Лапоточки плетем?» В его устах эти «лапоточки» — знак высшего неудовольствия. Я очень дорожу мнением полковника, ибо очень уважаю его, он знает службу и болеет за нее — это, собственно, и требуется от настоящего пограничника, будь то рядовой или начальник отряда.
Многое зависит от владимировской Сильвы: как возьмет след, сколько протащит нас, не утеряв его. Следов — два, собака будет идти по одному. Пока следы недалеко друг от друга, это не проблема, но если они разойдутся? Этот вариант не исключен, и полковник, видимо, подбросит отрядного инструктора с собакой, кстати, отрядные собаки классом повыше Сильвы. А ту собаку, которая отправлена на перекрытие границы, просто рискованно пускать по следу: слишком уж молодая, неопытная. Хорош был покойный Метеор, не уступал отрядным: смел, недоверчив, возбудим, злобен, острые чутье и слух, да будет пухом ему землица — застрелен нарушителем.
— Как Сильва? Не подкачает? — спросил я.
Владимиров вскинул угрюмые, сросшиеся брови:
— Не должна, товарищ капитан.
— Она здорова?
— Здорова.
— Ей достанется. Да и нам, — сказал я. — Не подкачаем?
Шаповаленко и Рязанцев в один голос сказали: «Что вы, товарищ капитан!», Стернин сказал: «Человек не может быть слабее пса», а Владимиров промолчал, насупившись. У него тяжелый характер, у Владимирова, но и волевой, и я на него надеюсь, пожалуй, больше, чем на кого другого. И на Шаповаленко с Рязанцевым можно положиться. Стернин? Юноша он пижонистый, с закидонами, но самолюбив, тянется за остальными. А что было вечером, на боевом расчете, с Рязанцевым? Рассеянный какой-то, расстроенный… Потолковать бы с ним, да вряд ли раскроется, уж слишком сдержан, скрытен даже.
