Ну, и дровишек она в это дело подкидывать тоже не забывала. То одному глазки сделает, то другому улыбнется завлекательно... Очень ее, надо полагать, наше соперничество заводило и кровь младую будоражило. А мы ж и рады стараться! Шестнадцать лет, гормон бурлит, мозги в самый дальний уголок черепной коробки забились и носа высунуть боятся...
Господин Дрон задумался, окунувшись в далекие воспоминания. Впрочем, надолго затянуть паузу почтенный историк ему не дал. Выждав приличия ради секунд десять, он затеребил рассказчика:
- Ну, и дальше-то чего?
- А дальше-то? А дальше мальчик Рома начал подчинять обстоятельства воле. Прогибать, так сказать, мир. Под себя, естественно. Как-то в пятницу после последнего урока - все уже на выход собрались - он мне: 'Слышь, Серега, задержись на пару минут!' Ну, и нашей даме сердца - дескать, не почтит ли она нашу беседу своим присутствием?
Дама, понятное дело, почтила.
А когда мы в классе втроем остались, он свой меморандум и выкатил. Мол, ему эти хороводы, вокруг да около, надоели. И он желает внести в наши отношения ясность. Поэтому предлагает мне в воскресенье встретиться с ним в спортзале - со школьным сторожем все уже на мази - и решить уже вопрос, как мужчина с мужчиной. Кто оттуда на своих ногах уйдет, тот и продолжает добиваться благосклонности нашей прелестницы. А кто проиграет, тот отваливает в сторону и далее под ногами у счастливого соперника не путается.
И предмету обожания нашего: 'Согласна?'
Я на нее глянул, а там картина маслом! Кивает, мол: 'Согласна'. Щечки пунцовые, глазки скромно вниз опущены, а сквозь реснички дрожащие такое торжество! Типа, вот она, настоящая-то жизнь! Во всей ее остроте и пряности. Ей бы это дело как-то замаскировать, да видно очень уж сильно ее эмоция распирала. Ну, и возраст не тот еще, чтобы полностью собой владеть...
Меня эта картинка, как обухом по голове.
Прикинь, Доцент, это что же? Мы, как два барана, будем друг об друга лбы расшибать? А она, так сказать, дожидаться сильнейшего? И сила - это все, что ей от любого из нас требуется? Не ум, не чувства, не уникальная - извиняюсь за выражение - индивидуальность, а просто сила? Кто сильнее, тот и хорош?
Ромка там еще что-то говорил, а у меня все, как в тумане. Так, на автомате покивал головой, мол 'согласен', ну и разошлись. До воскресения.
Иду домой, а в голове молотком стучит. Мол, и вот это вот у меня светом в окошке было? Предметом, так сказать, юношеских грез и обожания? Где были мои глаза? Куда, маму иху, подевались мозги? Так до дома на автомате и дошагал.
А там отец. Он тогда приболел, вот приятель к нему с работы и зарулил - морально поддержать болящего. Я хотел было мимо прошмыгнуть, сразу к себе, а Семен Александрович мне: 'Ну-ка, юноша, шагайте-ка сюда!'
Видно, что-то такое у меня на лице написано было...
Отец сразу, понятное дело, - что случилось? А я возьми, да все и вывали. Сам потом удивлялся. Так-то у нас в семье очень уж сильно откровенничать не принято было. У родителей своя жизнь, у меня - своя.
Отец тогда подумал-подумал: 'А что, этот Рома, настолько опасен? Ты вроде бы тоже не цыпленок. Ну, и отмутузьте друг друга, как следует!'
Я ему - мол, не в опасности дело. И отмутузить друг друга - с этим проблем нет. Вот только унизительно это. Как бараны за самку головами биться.
Отец мне: 'Ну, должна же дама кого-то из вас выбрать. А как еще?'
Я тут хоть и загрузился, но все же стою на своем. Дескать, выбирать, конечно, нужно. Но неужели нет никаких других критериев для выбора, кроме как у кого удар шибче и челюсть крепче. Мы же люди, а не бараны!
Тут уже отец завис.
А Семен Александрович ему: 'Ты, Дмитрич, не пыли! Сын-то у тебя, похоже, кое в каких вещах поболее тебя понимает'. И мне уже: 'А что, Сережа, эта девочка очень тебе дорога?'
Да уж, я как вспомню, как у нее ресницы от радости дрожали, когда мы с Ромкой о бое договаривались, так... Знаешь, Доцент, ощущение было, будто помоев хлебнул.
Короче, нет, - говорю, - вообще ни разу не дорога. 'Ну и плюнь на это дело. Откажись от драки, да и дело с концом. Чего ради мараться-то?'
Я ему, это как это, плюнуть?
'Да очень просто. Полным ротом!'
Я, конечно офигел: 'Чтобы меня потом на всю школу трусом ославили?!'
А Семен Александрович тогда задумчиво так губами пошевелил: 'Трусость... храбрость... Навертели, понимаешь, вокруг этого херни всякой'. Потом задумался на полминуты и давай рассказывать. У меня, - говорит, - батя с войны вернулся без левой руки и с четырьмя осколками в спине. И орденов на полпиджака. Сколько я его просил про войну рассказать, всегда чем-нибудь, да отговорится. Не любил это дело. Однажды я его спросил, мол, кто храбрее были, мы или немцы? Он тогда молча с себя ремень сцепил и мне на диван кивает, дескать, ложись. Я ему: 'Батя, за что?!' А он: 'Чтобы лучше запомнил, что скажу сейчас'.
Ну, перетянул меня разок поперек хребта: 'Вставай, - говорит. - Один раз тебе скажу, больше повторять не буду. И на войне, и не на войне, сынок, последнее, о чем стоит беспокоиться - это о трусости и храбрости'. Я ему, - мол, как так?
'А вот так!'
Ты, - говорит, - когда этим летом на огороде нужник чистил, много тебе на это дело храбрости потребовалось? Нет? Вот и война - тот же нужник. Век бы его не видать, да деваться некуда! Не вычистишь - в говне утонешь. Только всей и разницы, что в нужнике из очка пули не летят, а на войне еще и стреляют. А боле никакой разницы нет. Идешь и чистишь...
Я ему, а как же... А он: 'Что, сынок, про подвиги интересуешься? Меня в октябре сорок первого призвали. Взводный у нас бы, младший лейтенант Канцельсон, из студентов. На мостостроителя учился. Доброволец. Трехмесячные курсы, кубаря в петлицы и на фронт. Немец его в первой же атаке из пулемета срезал. Был мостостроитель Канцельсон, и не стало мостостроителя Канцельсона.
И сколько после него мостов непостроенных осталось, а?
Мосты! Мосты - вот что важно, сынок! А был ли младший лейтенант Канцельсон человеком храбрым, или, наоборот, робким - до этого его непостроенным мостам и дела-то никакого нет. Они и слов таких не знают - про трусость, да про храбрость...
Или вот, дружок мой, Архип Симоненко. С Кубани был. Ох, уж он немца костерил! Закурит, бывало, и давай его во все корки!
Ведь, говорит, только-только перед войной жить начали. И с тракторами дела в МТС наладились, и в колхозах техника кой-какая появляться стала. И пшеницы им Трофим Денисович вывели знатные, и картофель... И агронома-то им дельного прислали. И денежка какая-никакая появилась с колхозных рынков - знай, работай!
А тут война, вся жизнь насмарку!
В сорок третьем нас немец минами накрыл, Архипу весь живот разворотило, а мне вот спину осколками посекло. Боле и не видались, помер небось в госпитале - куда ж там, когда все кишки наружу? Вот бы я его спросил, мол, храбрый ты, Архип, али трус? Да он бы и вовсе не понял, о чем я? Пальцем бы у виска покрутил, да поинтересовался, нету ли махорочки, хоть щепоть?
Нет, врать не буду. Храбрецы на фронте бывали. У которых прям в заду свербит - дай только немцам какую каверзу учинить. Особо в разведке таких много набиралось. Ну, их и награждали знатно - и по заслугам. Кто живым возвращался... Только по сравнению со всем народом на войне - мало таких было. И уж точно не они войну на своей хребтине вытянули. А простые мужики, вроде нас с Архипом, которым век бы этой войны не видать. И подвигов никаких в жизни не надо!
Вот только нужник нужно было чистить! Иначе бы говно из очка всю жизнь заело...
Обсказал он мне тогда все это дело, и говорит под конец: 'Учись, сынок. Хочешь на агронома, хочешь на инженера... Хоть хлеб растить, хоть мосты строить - все дело доброе. Это - для человека главное!
А храбрость только тому нужна, кто ничего путного не умеет. Кто свою жизнь за чужой счет строить желает, да грабежом живет. Вот, ему без храбрости никуда! Кто ж ему добровольно свой хлеб и свой дом отдаст? Только силой взять. Вот тут храбрость и потребуется. Вон их сколько, храбрецов-то к нам в сорок первом пришли. Белокурые, ети их в душу мать, бестии!'
