И тут, сквозь слёзы, Блаженка увидела, что на неё с обычной лукавой улыбкой смотрит Заза.

– Что? Страшно? – участливо спросил он, глядя на неё поверх всех голов.

– Угу, – только и смогла просопеть Блаженка, пряча заплаканные глаза. Заза отвернулся. Он с трудом сдерживал смех, потому что по всему розовому свитеру Блаженки, медленно и пугающе, расползалось большое кроваво-красное пятно.

Блаженка затравленно оглянулась.

Старик и собака сидели под деревом, недвижные, как каменные изваяния.

– Не бойся, – неожиданно сказал Заза. – Я что-нибудь придумаю.

В обратный путь Заза повел группу другой дорогой, по дальней стене ущелья. Это была даже не дорога, а узкая нехоженая тропа вдоль обрыва.

Тугой, как тетива, колючий кустарник, росший по краям тропы, бил всех по рукам. Сыпались в обрыв мелкие камни из-под ног. Но группа молча карабкалась по склону, единодушно признав в молодом проводнике своего вожака. Блаженка двигалась в середине группы, уже не плача, лишь краем глаза привычно наблюдая за стариком с собакой.

Старик сидел неподвижно, уперев широкий приклад ружья в землю, опустив голову на грудь, как будто спал. Но, увидев, что группа уходит с развалин храма другой дорогой, он вскочил, широко расставив ноги, с хриплым негодованием закричал и выстрелил в воздух. Звук выстрела застучал, зацокал, запрыгал дробным грохотом по ущелью.

– Старик так, наверно, сливы собирает, – сказал Володя, виновато обернувшись на Блаженку.

Так много боли, гнева и обиды было в крике старика, о несправедливости мира и коварстве людей, что оставшиеся под свитером мятые сливы, словно превратились в красные угольки, и стали жечь Блаженке живот.

И тут небо резко потемнело, будто нахмурилось, сдвинув седые облака к переносице гор. Налетел холодный ветер, накатываясь на землю раз за разом, как морские волны. А потом хлынул дождь. Мощный, неистовый, дикий. Сплошные струи воды, поблескивающие, как лезвия сабель, с глухим стоном вонзались в землю. Все мгновенно промокли до нитки, но упрямо шли вперед.

Дождь закончился также быстро, как и начался. Только узкая тропинка в горах стала скользкой от воды, и всем пришлось держаться друг за друга, чтобы не упасть, не покатиться вниз по склону.

Блаженка оглянулась. За ней шли две сестры, втянув головы в плечи. Мокрая одежда прилипла к их спинам и рукам. Дальше шел кореец Юра, накрывший голову пиджаком. Замыкал вереницу пенсионер Василий. Он неуклюже ковылял, скользя тяжелыми ботинками, по мокрой траве. И с каждым шагом отставал все больше.

Блаженка сделала шаг в сторону, рискуя оступиться. Сунула руку под нижнюю резинку свитера и стала мокрыми пальцами выискивать в липком месиве чудом уцелевшие сливы.

– Девчонки, возьмите сливы. Я же для всех собирала. Лена, возьми. И для Вити бери, бери. Больше бери. Такие вкусные сливы, прямо с дерева, вы никогда в жизни не попробуете.

Блаженка торопливо совала слипшиеся горсти слив в тёплые ладони своих друзей. Корейцу Юре, кому-то еще, пенсионеру Василию. Тот подслеповато подставил две ладони. Оставшуюся бурую кашицу, она вытряхнула на землю. Всё!

Блаженка в последний раз оглянулась на старика. Он сидел под дикой сливой, сгорбившись, словно убитый горем, уронив седую голову на руки, держащие ружье. Блаженка подумала, что она ни в чем не виновата перед стариком, но почему-то ей было жаль его.

После короткого южного ливня небо очистилось, посветлело. И на нем появились сразу две радуги.

Две высокие цветные дуги упирались в оба края ущелья и были похожи на ворота, ведущие в небо. И Блаженке, чуть отставшей от всех, казалось, что вся группа торжественно и медленно входит в эти небесные ворота.

Первым шел Заза. Блаженка нашла глазами его широкую спину в клетчатой ковбойке и впервые с нежностью подумала, что если Заза снова фривольно шлёпнет её сзади ладонью, то она не станет на него сердиться.

Мы оказались за одним столом совершенно случайно.

Неловкая пикантность ситуации заключалась в том, что мы не знакомы. Или почти не знакомы.

Он мой сосед. Снизу.

На мой настойчивый звонок – он долго возился с ключом, застрявшим в замочной скважине, сопел и чертыхался, но вот в замке что-то утробно хрустнуло, и дверь приоткрылась примерно на треть.

Сосед стоял боком в узком проёме и тёр кулаками глаза. Он был в несвежей майке и полосатых трусах до колена. На голове его была мятая бандана цвета хаки, из-под которой на меня сонно таращились черные, как семечки арбуза, глаза.

На часах был полдень, но сосед выглядел так, словно звонок в дверь вытряс его из постели.

Я протянула соседу бутылку водки и коробку конфет.

Конфеты он принял, неловко вытянув обе руки, как неопытный папаша первого сына от акушерки, а на водку посмотрел брезгливо и задумчиво.

– Проходи, накатим, раз так, – сказал он, суетливо крутясь в дверном проёме. Видимо, не решив, пропустить меня вперед или нет. – Разносолов не обещаю.

– Мне не надо. Я на минуту.

– Нет, нет, сударыня, – сосед, наконец, справился со своими сомнениями и решительным жестом пригласил меня войти. – Вы меня не так поняли. Самая лучшая закуска – это душевный разговор.

Сосед сунул коробку с конфетами в глубокое декольте растянутой майки и снова вытянул обе руки, приглашая меня войти.

Я иду за соседом по полутемному, забитому хламом, коридору.

Сосед – невысокий, но широкий в плечах, идет впереди меня пружинящей походкой. На его смуглой спине, под правой проймой майки, я вижу глубокий шрам, похожий на след от ножа.

Дверь на кухню заменяла мятая ситцевая занавеска в мелкий цветочек.

И вот я сижу за столом, на странной кухне, где время будто остановилось. Словно кухню поместили в специальные магнитные рамки, где время не текло вспять, но и не двигалось вперед. Секундная стрелка круглых настенных часов вздрагивала, изгибалась, пытаясь шагнуть вперед, но оставалась на месте. Щёлк, щёлк, щёлк…

Сосед в легкой растерянности хозяйничает на кухне. Видно, что он отвык принимать гостей. Он одну за другой открывает дверцы полок, заглядывает внутрь, привстав на цыпочки. Достает две тарелки и ставит передо мной.

Покончив с «сервировкой» стола, сосед уселся напротив меня и нервно закурил, упираясь локтем в широкий подоконник.

Именно таким я чаще всего и вижу соседа, когда иду домой.

Он часами сидит возле окна на втором этаже, с сигаретой в руке, и встревоженно окликает каждого случайного прохожего. Мол, не слышали, какая сегодня погода? Дождь будет? А как сыграл «Спартак»?

Но, особенно, сосед любит разговаривать со старушками, что часто сидят у подъезда. Подкрадется к ним «на мягких лапах», сядет скромно с краешка скамейки. Поддакивает междометиями.

Бабульки и сами не замечают, что он уже живет в их разговоре, как полноценный собеседник. А вскоре – и единоличный. Остановиться сосед не может и продолжает говорить, когда все уже молчат, торопясь, срываясь на фальцет, услужливо неся, сумки бабулек до лифта.

Остальные жильцы дома не балуют его своим терпением. Сбегают при первой возможности. «А… а, этот, – говорят они про него, сделав многозначительную паузу, – сдвинутый» и спешно прячут глаза.

В любом обществе есть такая категория неудобных людей, рядом с которыми, испытываешь какую-то трусливую неловкость. Кажется, постоишь рядом с таким человеком лишних пять минут, а он вдруг проникнется к тебе каким-то запредельным доверием и скажет, вцепившись в тебя, плутоватым и одновременно по-детски наивным взглядом: «Мне плохо. Помоги мне». Или того хуже: «Дай мне денег»

И ты заливаешься краской до пят, позорно сбегаешь, подгоняемый скулящим на поводке псом, а после испытываешь долгое стыдливое сомненье в своей порядочности и доброте.

Пока сосед курит, я смотрю на него. Невысокого роста, сухощавый, еще не старый мужчина. Дурацкая бандана цвета хаки на голове. Мне он не кажется странным, скорее, неприкаянным. Это – от одиночества. Говорят, последнее время он жил с мамой, хотя был дважды женат.