В старом корпусе было несколько комнат, забитых узкими металлическими кроватями, и просторная комната отдыха: с телевизором, шашками и черными костяшками домино.

Охранял старый корпус молодой симпатичный грузин по имени Гурам. Его небольшой домик возле ворот турбазы утопал в цветах: розах, ирисах, лилиях и гладиолусах, любовно посаженных женой Гурама.

Охранник целыми днями сидел на стуле перед воротами в расстегнутой милицейской рубашке, с висящим на зажиме галстуком, и в новеньких армейских галифе, что придавало ему вдвойне устрашающий вид.

Узрев вновь прибывшего туриста, Гурам неспешно вставал со стула, делал пару ленивых шагов к калитке и, сдвинув густые черные брови, требовал бумажку о законности нахождения оного в приграничной зоне.

Но уже на следующий день, без лишних формальностей, доверяя исключительно своей памяти, говорил ему же: «Пра-ха – ди, да-ра-гой» и широко улыбался крупными белыми, как сахар, зубами.

С территории старой турбазы в ясную погоду можно было увидеть седые каменистые горы, совершенно лишенные растительности, отвесный склон которых, был усыпан черными точками, как булочка изюмом.

Гурам говорил, что это – древние скальные монастыри, в которых когда-то жили отшельники, проводившие все дни в усердных молитвах.

А Блаженке казалось, что это – гигантский космический арбуз упал на землю много веков назад. От сильного удара арбуз раскололся пополам. Из него высыпались все семечки, и пустые, засохшие дыры превратились в кельи монахов.

По утрам на нижнюю турбазу приходил местный гид по имени Заза. Смуглый, черноволосый юноша. У него были низкие брови, сросшиеся на переносице, темные дерзкие, колкие глаза. Ему было двадцать два. Он окончил тбилисский университет и свободно говорил по-русски. Заза был не бедный. На работу он приезжал на «Жигулях» первой модели и оставлял машину у ворот.

Почему-то Заза сразу невзлюбил Блаженку.

– Ну, где эта блаженная лампочка? – нарочито громко вопрошал он по утрам, обводя недовольным взглядом красивых темных глаз, собравшихся на завтрак туристов. – Опять ищет поролоновые чашечки?

– Гы-гы-гы, – ржала вся группа. – Лампочка. Гы-гы-гы. Поролоновые чашечки.

Блаженка слышит весь этот унизительный хохот группы, доносящийся из раскрытого окна барака, но сделать ничего не может.

Блаженка – копуша по природе. Она может начать заплетать косу, но, увидев бегущего по стене паучка, подумать, что это – к письму. Вспомнить, что уже два дня, как собиралась написать домой. Тут же начать искать ручку и бумагу. Написать пару строк, увидеть, что на блузке оторвалась пуговица. Начать искать иголку и нитки.

Когда Блаженка выходила на крыльцо дома и оглядывалась по сторонам, жмурясь от яркого солнца, группа уже толпилась плотным полукругом перед красавчиком Зазой.

Он стоял с важным лицом, зажав подмышкой большую черную тетрадь. В тетради Заза хранил талончики на обед.

Блаженка представляла, что вдруг Заза сделает магические пасы рукой, откроет тетрадь, и в ней окажутся не серые талончики в столовую, а красные душистые розы, как в палисаднике Гурама. И Заза будет раздавать их всем с легкой, чуть ироничной улыбкой на губах.

Но чуда не происходило. Раздав всем талончики, Заза легким шагом устремлялся в сторону нового корпуса, и вся группа, растянувшись в цепочку, поспешала за ним.

Обычно никуда не торопились только трое мужчин из группы. Два друга: Андрей и Володя, и пенсионер Василий. Они еще долго курили возле ворот турбазы, бросая мятые окурки себе под ноги. Блаженка оставалась рядом с ними из благодарности, потому что эти трое никогда не смеялись над нею…

Как-то после обеда Заза повел группу в те самые скальные монастыри, что были на другом берегу реки. Блаженка тоже пошла. Было жарко. Она одела короткие шорты и обычную белую майку.

Сначала все шли разрозненной толпой вдоль воды, игривой ящеркой прыгающей по камням. Потом карабкались вверх по склону горы: где – по неровным, узким ступенькам, а где – и просто по острым шатким камням.

Заза поднимался сзади Блаженки и иногда звонко шлёпал её ладонью по голой ляжке, словно подгонял упрямого ишака.

Шлепки получались постыдно сочными, многократно умноженными эхом ущелья. Блаженка краснела, злилась и думала, что если Заза еще раз ее фривольно шлёпнет, то она ответно лягнёт его пяткой.

Вечером того же дня на турбазе в холле нового корпуса устроили танцы.

Но Заза не пустил Блаженку даже на порог. И Блаженка сидела на лавочке перед новым корпусом турбазы вместе с пенсионером Василием. Он курил папиросы «Памир» и с какой-то мрачной отрешенностью смотрел на смутные очертания гор. В желтовато-сером свете фонаря лицо его было бугристо, серо, измято, как старая газета.

Из раскрытых окон доносилось: «Чита дрита, чита маргарита. А-а…»

Василий курил свои адские, крепкие, как солдатская махорка, папиросы, а Блаженка, страдая от колючего дыма, жаловалась ему на Зазу.

– Деревенщина этот Заза. Грубый мужлан, – говорила Блаженка, делая короткие паузы между словами, чтобы Василий успевал кивнуть. – Злой, заносчивый, строит из себя. Подумаешь, смазливый. И что? Ненавижу его.

Блаженка повернулась, чтобы посмотреть на молчащего Василия.

Неподвижная голова Василия, с серебристым ободком над ушами, тонула в черном бархате неба, усыпанном кунжутными семечками звезд.

– Да, – насупившись, повторила Блаженка и поскребла ногтём шершавую скамейку. – Ненавижу. Что я ему плохого сделала? Что? Цепляет меня на каждом шагу. Лампочка, лампочка. Вот теперь на танцы не пустил. Говорит, в кедах нельзя.

Подул легкий ночной ветерок, Блаженка поёжилась и зевнула.

– Наверно, ему профурсетка, вроде тебя, разбила сердце, и он теперь на тебе отыгрывается, – после долгой затяжки произнес Василий.

– Почему профурсетка? – обиделась Блаженка. – Я, между прочим, школу с серебряной медалью закончила. Еще учусь в институте, а меня уже в министерство среднего машиностроения зовут работать.

– Среднего, – задумчиво повторил Василий. – Понятно. Тогда иди, раз зовут.

– А я не хочу, – все еще хмурясь, сказала Блаженка. – Там в коридорах лежат красные дорожки. По ним медленно ходят пожилые седые люди, говорят тихо. Как в больнице. Тоска. Я там задыхаюсь. Я хочу, как птица, улететь куда-то далеко. Вот взять и полететь. Очень далеко. За горизонт.

Блаженка поискала глазами горизонт, но увидела только плоские силуэты гор на фоне черного, как колдовской турмалин, звездного неба.

– В детстве я часто лежала в поле, смотрела на тонкую ниточку горизонта и думала: «А что там, кто там? Почему эта тоненькая ниточка вдали такая притягательная?» Не знаю почему, но мне всегда хотелось посмотреть, как там, за горизонтом, люди живут, что делают. А что делает человек за соседним столом, мне не интересно.

– Многих такое любопытство погубило, – помолчав, сказал Василий. – Но разве это кого-то останавливало? А Заза – молодой еще, цену словам не знает. Ты не держи на него зла…

Утром Заза, одетый в рубашку, джинсы и легкие сандалии, повел группу на развалины античного храма.

Храм находился километрах в пяти от турбазы, и путь к храму пролегал по узкой тропинке тихого безлюдного ущелья.

Одна сторона ущелья была низкая, усыпанная сухими, серыми валунами. Другая стена ущелья была высокая, накрытая густым зеленым ковром, с которого сползал вверх белый пух тумана.

Вдоль узкой тропы, что лежала на дне ущелья, как небрежно брошенная лента, росла высокая сухая трава. В ней качалась, будто канатоходец на проволоке, крупная черно-оранжевая саранча. Саранчи было много, она была везде. На траве, на камнях, на земле, и прохладный воздух ущелья непрерывно потрескивал, словно наэлектризованный.

На половине дороги путь группе преградила высокая старая слива.

У неё был могучий ствол и корявые длинные ветви с темно-зелёными гладкими листьями. На листьях, как на блюдцах, лежали темно-лиловые сливы. Трава под деревом была прибита упавшими сливами. Потускневшие и уже чуть подвядшие, сливы валялись на земле штучно и небольшими кучками, словно «козий горох»