С усилием вдавливая в снег лыжи, а затем с ещё большим усилием вытаскивая их на поверхность, охотник двинулся вперёд.

Рядом с собакой, всё ещё столбиком сидящей на утоптанной площадке, появилась вода. Это даже не вода была, это просто снег быстро пропитывался жидкостью и менял цвет на более тёмный.

Охотник приближался уже к берегу и взглядом искал более пологое место, где можно будет подняться, когда краем глаза заметил какое-то движение в стороне.

На краю полыньи появилась выдра. Она будто возникла из ниоткуда, осмотрелась и стала кататься по краю полыньи, счищая с шерсти воду. Каталась, изящно выгибая спину, отталкивалась всеми четырьмя лапами и, плюхнувшись в снег, прокатывалась по нему, как на санках.

Собака тоже увидела зверя. Она присела, чуть напружинилась и приготовилась к атаке.

– Нельзя-а! Нельзя-а! Закричал во всю глотку охотник и стал торопливо разворачивать лыжи в обратную сторону.

Собака, прижимаясь к снегу, стараясь спрятаться за ним, кинулась к выдре.

Охотник рвал глотку, широко размахивал посохом и бегом бежал наперерез собаке, но явно не успевал.

Выдра услышала крик, а, встав столбиком, сразу увидела охотника. Но человек был далековато, ещё не в зоне опасности, и зверёк задержался, замешкался на краю полыньи. Только в последний момент, когда собака, набрав скорость, уже подлетала вплотную, выдра моментально сгруппировалась и, будто и, не прилагая усилий, без единого всплеска, исчезла под водой.

Охотник ещё бежал, ещё кричал, надрывая простуженные связки, ещё надеялся на чудо, но уже всё понял. Понял всю безысходность.

…Собака, в пылу охотничьего азарта, в пылу страсти, не смогла погасить скорость атаки и, со всей прыти, влетела в полынью.

Какой-то дикий, не человеческий возглас вырвался из груди охотника. Он остановился, сорвал с головы шапку и с силой бросил её в снег. Стон, смешанный с матом оглашал притихшую пойму реки.

– Дура ты, дура! Ох, и дура!

Собака уже развернулась и, барахтаясь в чёрной, тягучей зимней воде, цеплялась за кромку льда, пытаясь перебороть течение. Река была горная, течение быстрое, глубина безнадёжная. Кромка льда обламывалась, крошилась под отчаянными усилиями. Из бездны уже торчали лишь широко расставленные уши, полные отчаянья и испуга глаза, молящие о помощи, иногда мелькали лапы.

Она ещё каким-то чудом удерживалась, цеплялась за кромку не то льда, не то жизни, но уже понимала, что это последние мгновения… последние. Течение всё более энергично захватывало её, подминало под лёд, радовалось своей добыче.

Охотник раскидал по сторонам рукавицы, шапку, панягу, даже ружьё где-то спряталось в снегу, сброшенное впопыхах. Повалился на колени, обхватил голову руками и мотался из стороны в сторону, ясно осознавая всю безысходность случившегося.

– Ох, и дура ты!.. Ох, ду-ура…

Лед под лапами снова обломился… Голова собаки совсем исчезла под водой, но мгновение спустя, она снова вынырнула, уже в конце полыньи. Каким-то невероятным усилием собака вновь ухватилась лапами за заснеженную кромку льда. Рядом шуршал и затягивался в бездну недавно обломанный лёд.

Предчувствуя неминуемый конец, собака вся извернулась, до хруста выворачивая шею, чтобы напоследок встретиться глазами с хозяином. Из глотки самопроизвольно вырвался дикий, раздирающий душу крик.

…Сколько лет? Сколько лет они уже вместе? Чёрт возьми. Сразу и не вспомнить. Вспоминалось, как он приволок за пазухой этого щенка, ещё толком не умеющего ходить на своих кривоватых, тонюсеньких ногах.

Он тогда опоздал, – добрых щенков уже расхватали, досталась эта, неприглядная, полудохленькая сучонка. Но выходил, отпоил рыбьим жиром и ножки выровнялись. Кормил без жадности, что сам ел, то и собачонке. А другой раз так и ещё ей лучший кусочек доставался. Выросла наславу. Не нарадовался потом, на охоте.

Толком и не учил ничему, сама всё знала. И белку искать стала с первой же осени, а на второй год соболя погнала наравне с взрослыми. Когда увидела что охотник, взяв другое ружьё, стал путаться по свежим следам лося, здесь же всё сообразила и, удрав куда-то вперёд, уже на второй излучине заголосила, заработала по зверю.

…Сколько же лет вместе тайгу ломали? Чёрт.… Давно уже, а сколько…

Многие охотники, приверженцы собачьей охоты, предпочитают, чтобы собака шла конкретно по какому-то виду. Может это и правильно: залает собака где-то в тайге, охотник уже знает на кого помощница работает, готовится.

А эта нет. Эта была как метла. В хорошем смысле, как метла. Если она заходила в лес, – работала всех подряд, начиная от белки и заканчивая самыми крупными представителями тайги.

Однажды берлогу с другом ковыряли, так она, как заправская медвежатница, в штаны вцепилась, по всем правилам. Не то, чтобы выручила, но помощь при добывании того медведя оказала серьёзную.

…А сколько раз у костра вместе ночь коротали? Осенние ночи для таёжника не считаются тяжелыми. И сама ночь короткая, – не успеет добрый костёр прогореть, а уже заря занимается. Другое дело зимняя ночёвка в лесу, у костра. Там уж костерком не обойдешься, там всё по серьёзу, – надью рубить приходится: одно бревно снизу, другое на него. И так нужно исхитриться уложить, и так поджечь, чтобы и горело это сооружение долго и жарко, и чтобы не развалилось. Да и то, за ночьку-то не один раз проснешься, поправишь надейку.

Собака в такие ночи всегда ложилась со спины и, прижавшись к хозяину, согревала его, как могла.

…Сколько, сколько же ей лет? Она что, уже старая? Когда же она успела состариться, как же так получилось, ведь так всё было здорово, так надёжно…

Истошный, прощальный крик собаки рванулся куда-то вверх, ударился о промороженные, безучастные стволы деревьев, выстроившихся на берегу и затих в ближних сопках.

Охотник полз на коленях к полынье. Он понимал, что подобраться к самому краю он не сможет, – лёд не выдержит его веса. И все-таки он полз. Чувствовал промокшими коленями воду, скопившуюся под снегом, видел собаку, видел глаза, полные ужаса и отчаянья.

Он на мгновение привстал, рванул на себе куртку, так, что пуговицы в испуге шарахнулись по сторонам и попрятались в снегу. Скинул куртку, лёг грудью на лыжи и, отталкиваясь о снег голыми руками, заскользил к едва заметной черновине в самом конце полыньи.

У кромки снег и лёд легко продавливались, прогибались под весом охотника, выпускали на поверхность, на лыжи потоки воды.

Уже почти скатываясь в полынью, охотник, каким-то чудом ухватил собаку за загривок и рывком перебросил через себя.

Лыжи легко покатились по подломившейся льдине, затягивая в пучину охотника. Но он, еще, когда вытаскивал собаку, почувствовал, как треснула льдина, как терялась опора. Резко отпрянув, он стал перекатываться, с живота на спину, потом снова на живот, и даже отталкивался руками о воду.

Ему удалось откатиться от полыньи. Лыжи сразу затянуло под лёд.

Собака сидела чуть в стороне и старательно вылизывала шерсть, – сушилась.

Охотник поднял куртку, стряхнул с неё снег и натянул на себя, на мокрую рубаху. Подошёл к собаке, потрепал её по голове.

– Испугалась? Прорвёмся.… Вот только без лыж теперь мы далеко не уйдём, придётся ночевать.

Он медленно бродил по снегу, собирал вещи.

Собака тряслась от холода и, след в след, шагала за охотником.

– Сколько же лет мы вместе? Когда мы только начинали, ты всегда был весёлый, ходил быстро, играл со мной, а сейчас.… Еле ноги передвигаешь…. Испугался….

Озеро Дальнее очень живописно вставлено в предгорья величественного горного хребта, под названием Акиткан. Озеро проточное. Со стороны гор в него впадает несколько речушек, ручьёв, родников. Но, основная впадающая река, – это Окунайка. Стремительная, порожистая, – норовистая. Без великого опыта, да надёжнейшего мотора, туда не сунешься. И вытекает из озера река Окунайка. Та же самая, да не та. Располневшая, раздавшаяся, как баба после третьих родов, значимая и важная. Правда, здесь же, недалеко от озера, раскатилась по широкому, каменистому перекату, расплескалась. С какой-то дурной весёлостью легко опрокидывает, выкидывает на камни лодки, и хохочет при этом, озорно хохочет.