ладьи, в которой нет другого экипажа,

кроме меня, где я матрос и капитан.

И за успех столь скромного вояжа

я сам себе налью и осушу стакан.

Резвятся образы под строгою кормою,

волной игривою подброшенные вверх.

Могу нагнуться, прикоснуться к ним рукою,

услышать детский беззаботный смех.

Я их пленю хрустальной тонкой сетью,

пусть в ней томятся, а придет черед,

я перелью их в золотую песню,

увижу слов и музыки полет.

Я не ищу конечной четкой цели.

То тут, то там сверкнет огнем кристалл.

Минуя рифы и минуя мели,

я вновь увижу грустный свой причал.

И вновь уйду, влекомый звезд сияньем,

и затеряюсь навсегда в потоке лет,

но слов, сомкнувшихся, проступят очертанья

мой маленький, но четкий в жизни след.

Под куполом цирка

в пределах дуги,

где лонжи, как циркуль,

мной чертят круги,

лечу в перехлёсте

огней цирковых

небесною гостьей

в обитель живых.

Знакомо до дрожи

сияние дня.

Напарник надёжный

страхует меня.

Мы платим по счёту

богам до конца,

за тягу к полёту

сжигая сердца.

Мой парень отважен,

подстрижен под ноль,

В глазах его та жа

смертельная боль.

Мой номер смертельный!

Так вынь и положь

мой крестик нательный

янтарную брошь.

В ней толика солнца,

крупица луны.

Нанизаны кольца

греха и вины.

И нам не сидится

на грешной земле,

и мы, словно птицы,

растаем во мгле.

Мы платим по счёту,

ввысь рвёмся опять.

Такая работа —

творя, умирать.

Граненое крупное тело

добротной работы, кондовой.

Художник любил свое дело,

он знал первородства основы.

Мы видим и слабость, и силу,

мы видим предательство, верность.

Художник, какой же он милый,

пытался найти соразмерность.

Не ждите прямого ответа,

не ждите Его соучастья.

Гармония мрака и света,

гармония боли и счастья.

Но что этой жизни дороже:

смеяться ли, плакать, молиться…

Рисуй же, дружище Художник,

свой мир собирай по крупицам.

Вот торс, обнаженный в движенье,

лицо в откровенном порыве.

Лишь это сильнее забвенья,

сильнее,

смелее,

надрывней.

Порою слышу в спорах жарких:

"Слаб этот стих.

Какой-то робкий и неяркий

среди других".

Мои стихи – мои солдаты,

мои войска.

Пусть не сильна в искусстве ратном

моя рука.

А вот пришлось стать полководцем.

В том нет вины.

Бойцы, рожденные под солнцем, —

мои сыны.

В них дерзкий дух не для наживы,

а для борьбы!

И в той борьбе они не лживы,

и не слабы.

Не могут быть все генералы.

В любых войсках

есть и майоры, и капралы —

грудь в орденах.

Не всех я в генералы прочу,

не в каждом блеск,

но мой солдат-чернорабочий

имеет вес.

Не все отважные герои,

не так сильны,

но все, как самый яркий воин,

борьбе верны.

Изящный слог и утонченность,

отточенность словесных формул,

в развитье фабул изощренность

рождают совершенство формы.

Так вдаль струится совершенство,

и чувств и, мыслей светлых полны,

мы в упоительном блаженстве

глядим на ласковые волны.

Но вот в порядке волн искрящих

вдруг намечается броженье,

и яростный поток горячий

нарушил плавное движенье.

С собой влечет из мглы подводной

он огнедышащие страсти,

клокочет яростью природной —

неровный, одержимый, властный.

Собою наполняя волны,

ломает формы,

формул стройность.

Он все отдал порыву шторма,

отмел искусность и пристойность.

Столкнувшись в сладостном обмане

с заката огненною лавой,

он растворяется в тумане —

податливый, ранимый, слабый.

Как наша жизнь порой нелепа,

как любим мы порою слепо,

и гениальную строку,

как бы в преддверии удара,

мы самый лучший свой подарок

не другу дарим, а врагу.

И так снисходит вдохновенье…

Пишу я в трепетном волненье,

но строчек ряд едва ли жив.

А где-то там, в безумном пенье

с веселым смотрят удивленьем,

как зарождается мотив.

Эпиграф:

«Батилл, надвигаются галлы, ты, главное

влаги налей». (с) И. Кутик «Оса Часа»

Богемы шальная пирушка

забористый всплеск бытия.

Упругого всхлипа хлопушка

поднимем бокал за тебя.

Набор полновесный эстетства,

сменяется Шуберта звук,

и жизни расхристанной действо

ткет тонкую пряжу паук.

Конструкций холодных, астральных

жемчужные нити висят,

и правит всем миром вербально

расчетливый пылкий кастрат.

Зарделась от гордости муза,

попав на само острие,

почтенные члены союза

ласкают вниманьем ее.

Что мне горевать на досуге?

Я музу в охапку ловлю.

Хлопушками всхлипов упругих

в небесные сферы палю.

Среди ожерелий астральных,

среди ожирений любви,

средь буйства энергий витальных,

черпающих силу в крови.

А где-то вдали, на востоке

встает голубая заря.

Земли животворные соки,

усталому миру даря.

Стихает ночная пирушка,

светлеет ночной небосвод,

валяется где-то хлопушка.

Усталая муза встает.

Идет величаво и прямо,

и смолкнет любой вития!

В глазах ее терпкий и пряный,

загадочный смысл бытия.

Спокойствие!

Царит спокойствие

в гранитных грудах,

в горном мраморе,

но есть в спокойствии та двойственность,

что правит силами коварными.

Резцом художника-ваятеля

дробится камень, обнажается.

Порывом дерзкого мечтателя

нам образ пламенный является.

Он рвется яростно, чарующе

в пространство солнца, света, истины,

но скован силою ревнующей,

не отлетит от камня к выси он.

Тяжелой массою аморфною

приворожен, опутан сетями,

и бьется о завесу плотную,

сливается с другими песнями.

Возможны охи, причитания,

возможны дерзкие решения,

а я смотрю без содрогания

на гениальные творения.

В них нашей жизни воплощение:

небес, земли борьба, слияние…

И неустанное горение,

и душ бессмертных сострадание.

Эпиграф:

Мы только переписываем ноты, чтобы

дожить до смерти – и всего-то.

И. Фарамазян «Гарцеву»

Словно нищий на паперти,

я веду свой пиар.

Ведь стихи, как вы знаете,

это тоже товар.

Кто-то хлещет и свищет,

я мелодией пьян.

Чьих-то нот переписчик,

как сказал Фармазян.

Чьих-то нот переписчик,

я к вам лезу в окно…

Не отвалите тысячи,

не нальете вино.

Но, хоть, крикните: