То ли набожные немцы,

смрад впитав с таких краёв,

как Дахау иль Освенцим,

сдали город без боёв.

Сколько версиям простора,

но экскурсии отряд

вышел к Домскому Собору —

где царит епископат.

Как темно и мрачно в храме,

а могильники святых,

словно склепы в склепах… Драме

нашей жизни бьёт под дых

мысль о том, что человеку

ползать суждено в грязи

червяком, и век от века

нам иного не грозит.

Сильно давит атмосфера —

где бал правит аскетизм.

В этом есть, конечно, Вера.

В Вере – свой максимализм.

А потом мы вышли к речке.

Сваи Ратуши в воде,

но сырых следов протечки

в помещеньях нет нигде.

Вихрь закружит жизни светской:

дождик, солнце, смех и спор…

Так Венеции Немецкой

открывается простор.

Я копчёным пивом сказкой

оторвусь и оттянусь,

а немецкою колбаской

закушу хмельную грусть.

Дух костёлов и соборов

с горних стелется высот,

проникая в наши поры —

где царит круговорот

жизни шумной и цветущей,

превращающейся в прах…

Дух влечёт нас в мир грядущий,

перебарывая страх.

Круговорот воды в природе,

хоть и чреват разливом рек

при мерзопакостной погоде,

даёт нам мощь из века в век.

Энергия воды целебна:

в её источниках святых

в потоке струй слышны молебны

душ чистых, искренних, простых,

Творцу поющих гимн-осанну,

и гейзер рвётся в небеса,

грозой откуда неустанно

вниз низвергается роса.

Бурлят, клокочут, мчатся воды…

Вливает силу Сам Господь

и в лоно матушки Природы,

и в человеческую плоть.

Гроздья гнева свисают,

ядовитые спелые гроздья.

Молоко прокисает,

но незыблем семейный уют.

Ты меня не бросаешь,

только крепче сжимаешь поводья.

Я тебя не бросаю,

хоть свистит надо мною твой кнут.

Птица-тройка домчится

по тернистым путям мирозданья

до последней страницы

где готовится Праведный Суд,

и сполохи зарницы

в небе высветят суть Предсказанья,

и горящие птицы

с Саваофа десницы вспорхнут.

Всё, что сделал я в жизни,

посвящаю единственной в мире

и родимой отчизне,

от опричнины спасшей меня.

Не забудьте на тризне

в мою честь в затрапезном трактире

вспомнить недругов-слизней.

Я простил! Их ни в чём не виня.

Я тебе присягаю

средь икон, подойдя к аналою.

Моя вера нагая

за отчизну. Храни её Спас.

Весть – с амвона благая:

наши души не станут золою.

И, как солнце, сверкая,

светит и-коно-стас c верой в нас.

Время ставит ловушки.

На хребте перевала

захлебнулась кукушка,

та, что нам куковала.

Время ставит ловушки:

в миг один безвозвратно

заменило веснушки

на пигментные пятна.

Время ставит ловушки,

сбросив нас с перевала.

…Ну, очнись же, кукушка,

мы начнем все сначала.

Мы начнем все сначала,

выбрав новый маршрут:

ни сизифов ли труд,

ни полнейший ль абсурд?

Благость тайны истока

для себя не испорть…

…стайки трепетных токов,

обретающих плоть.

Жизнь под знаком разлуки

бьется в тигле, скорбя…

…все вернется на крУги,

лишь на крУги своя.

Жизнь вернулась на круги

грозным маршем синкопы.

В строгом свете хоругвей

я взойду на Голгофу.

Протрубят мне проклятья,

как встарь, ле —

гионеры,

и предстанет распятье

новым символом веры.

Токов трепетных стая

проплывает над нами,

и меня осеняет

красный ангел крылами.

Кто такие клерикалы?

Не убийцы, не кидалы.

С виду мирные ребята,

отчего ж так жутковато,

когда воют, лают, свищут,

всюду ведьм с рогами ищут.

Инквизиция святая

это мама их родная.

Кто такие клерикалы?

Не попы, не кардиналы.

В синагогах, минаретах

их, конечно, тоже нету.

Как сказал мне далай-лама:

«Вера – это наша драма

на подмостках жизни, смерти…

Очень личная, поверьте»

Кто такие клерикалы?

Это те же комиссары.

И пусть помыслы их чисты —

не достать им сатанистов.

Только те и не боятся —

все плодятся и плодятся…

А на жертвенном помосте,

лишь обугленные кости,

еретИков, страстотерпцев…

Там мое осталось сердце,

проутюженное танком

и в узилищах Лубянки,

где от пыток – запах серы…

Вы, борцы за святость веры,

нас понять должны хоть в малом:

не враги мы, клерикалы.

Я шёл по аллеям

своих сновидений

Распродан, расклеен…

То взлёт, то паденье.

Я шёл по проспектам

слепых революций.

Был избран мной вектор —

на зов эволюций.

Я шёл по тропе

имманентного взрыва

один и в толпе,

над тобой и обрывом.

Я шёл по скрижалям

усопших религий,

где плоть возрождалась,

срывая вериги.

Я шёл прямо к Богу

под реплики хама.

Я выбрал дорогу,

ведущую к Храму.

Вопросы, вечные вопросы…

Взор устремляют люди в космос.

Средь всевозможных ортодоксов

я не являюсь ортодоксом.

Заветную не перейду межу.

В вопросах веры панибратство,

амикошонство и всеядство

я на дистанции держу.

И только – скажем: иногда —

когда слегка рассвет забрезжит,

далекая сверкнет звезда

мне слабым лучиком надежды…

… и по щеке ползет слеза.

Вновь дорога. Поселки

замелькают, станицы…

Забываются стройки

и большие столицы.

А дорога беспечно

под колеса ложится…

Забываются встречи,

забываются лица.

Забываются нами

и улыбки и слезы,

только машут ветвями

на прощанье березы.

В белом поле ромашки

головою поникли.

В небо взмоет вдруг пташка:

– Где ты будешь, откликнись.

Я кричу, что есть мочи!

Я кричу во весь голос.

Только вздрогнули рощи,

леса юная поросль.