В корзине, на сене, в меховом коконе вёз Геласий невесту. Не смел рядом лечь. От самого дома, будто пристяжной, вышагивал сбоку пошевень.

Матушку хвалил – заместо дочки будет ей Степанида.

Обещал выгородить в избе светлицу.

А на свадьбу задумано, дескать, у него ровнины наткать. Одеть невесту в батист. Украсить паволоками.

Крещенские дни коротки. Ночевать свернули в молодой ельник у речки Паденьги.

Степанида взялась коня поить. Подвернула шубу и будто на санках скатилась к промоине. Сверху ей вожжи кинул Геласий, чтобы не расплескала на подъёме.

Для неё он налил воды в наскоро свёрнутый из бересты кулёчек.

Девушка едва губы обмочила.

Конь пил с опаской – зубы ломило.

А Геласий остатки из бадьи одним махом вылил в своё разгоряченное нутро и принялся бегать по кругу, утаптывать снег.

Тоже вкруговую топориком прошёлся.

Навалил молодняка.

Наказал Степаниде, чтобы шкурами застилала лежанку, а сам убрёл в лес за сухостоем.

Девушка одна осталась в морозном вечере среди первобытных лесов. На двадцать вёрст кругом ни души. А совсем не страшно.

Сердце полнилось молодой бабьей отвагой.

В цветастых пимах, обвязанная платком под мышками глядела на первую звезду.

Вдруг посыпалась сверху какая-то пыль. Чуть глаза не запорошила шелуха от еловых зёрнышек.

Над ней клёст с красной грудью висел на ветке книзу головой словно заморский попка.

Клёст – клюв внахлёст – расковыривал шишку.

И гнездо этой дивной птицы разглядела Степанида между веток.

И писк птенцов расслышала.

В январские морозы зачата жизнь и выкормлены детки.

Сухостоины Геласий уложил на снегу квадратом, словно окладные брёвна для строения. Натолкал под них сена и хвороста.

Зажёг.

В венце огня под шкурами близко легли они друг к другу.

И наутро Степанида проснулась уже просто Стешей.

…Дальше ехали с тайной в душе. С изумлением.

По-новому учились глядеть друг на друга. И разговор не сразу склеили. Будто только что познакомились.

Теперь Геласий часто подсаживался на край кошевки. Притискивал меховой куль. Находил в нём губами холодный нос, алую щеку.

Шептал какие-то глупости, указывая на белок, – гляди, мол, тоже парами скачут.

А вон на полянке зайцы дерутся. Жениховствуют и они.

Кажется, смерть кругом белая, ледяная. А кому надо, тем хватает собственного утробного тепла для жизни и её восполнения…

Потом, проезжая здесь на ярмарку, Геласий всякий раз вспоминал ту крещенскую ночку на обочине дороги, треск огня, жар плодородного единения.

И думалось ему всякий раз: «Здесь Матрёна зачата».

Печь – и гревь, и свет, и железу плавь.

С утра старшуха Енька-Енех кланялась печи.

Вечером Геласий окунул своё лицо в её жгучий свет.

Покупной железный прут в руках поворачивал на огне, напитывал малиновым.

Слышно было, как от пережогу пищали угли на поду.

В «виднети», за спиной деловитого хозяина, стучала набилка в кроснах матери. Урчало веретено привозной молодайки.

Наученная покойной свекровью, Енька пела-поскуливала:

И вдруг сорвалась на угорское, будто перетолмачила:

А потом опять по-русски:

Енька-Енех хохотнула на последней строчке, ногой притопнула. Подзадорила Стешу.

Не зацепило пришлую. Продолжилось деловитое жужжанье деревянного волчка в её руке.

Так бы Еньке одной и веселить вечерю, кабы Геласий вдруг примерочно не тюкнул молотком по наковальне – доспело ли железо для ковки?

Дзинь!

И ударил молоток дробью, в пляс пошёл, бубенчиками рассыпался по углам избы.

Частя, слился молотковый стук в струнные звуки.

Обрушился громом одиночного битья.

В этой звени неслышно щёлкнуло о стену отброшенное веретено Стеши, и прялка её пала на пол.

Полетели к дверям лапоточки. В одних липтах девушка выскользнула к припечью.

Под кузнечные перезвоны Геласия всплеснула руками, выгнулась, тряхнула плечами. Да так, что локти стояли на месте, и муха бы с них не слетела.

У Еньки от дикого изумления перед выходкой молодайки челнок в стане нырнул поперек бёрда и притужальник дал трещину.

Раскалённый прут у Геласия начал остывать – молоток теперь вхолостую лупил.

Кузнец играл для Стеши.

А она едва не до матицы подпрыгивала и юбку раскидывала вширь по бокам. Трескуче била над головой в ладоши.

Наконец упала на колени и опять нашла локтями в воздухе какую-то ею одной знаемую прочную опору, мелкую зыбь пустила в плечи и грудь.

Тут мать к уху сына сунулась, горячо шепнула:

– Лася! Да не дерома[79] ли она у тебя?

А он всё сильнее выхаживал молотком по наковальне.

И в этих стуках в пятидесятилетней Еньке недолго природа боролась с приличием.

С притужальником в руке, словно с саблей, тоже вынесло жёнку из-за кросен.

Однако этим острым орудием она так и не взмахнула ни разу.

Плясала с каменным лицом одними ногами, с места не сходя.

По-угорски отчебучивала.

Потому, наверное, на Сулгаре и кликали её Топтуньей.

И от неё, от Еньки-Енех, разнеслось по Сулгару, по угорским и славянским домам, бабьим языком утвердилось прозвище новоявленной девки – Цыганка.

В тысячелетнем немотном Сулгаре вдруг взрывно взошла третья, яркая, очевидная чуждость. После чего славяне с угорцами как бы роднее стали, ближе.

Своими, «нашими» посчитались.

Обнаружился вдруг у них повышенный интерес к свадьбе Геласия-полукровки с невнятной деромой Степанидой…

Любопытным не было конца.

Одной кудели «нать». Другая хозяину подарочек на Крещенье несёт – вышитую утирку.

Третья с поклоном к Еньке – соли бы щепотку.

А сами глаз не сводили со Стеши.

Множились слухи о невиданном приданом новоявленной невесты. Тут уж тётя Мария постаралась.

В ожидании свадьбы вдруг душевно сошлась невеста с этой тетей Марией, дочкой первопроходца Синца.

Разница в возрасте не стала помехой для женской дружбы.

Каждый день можно было теперь видеть их склонёнными над сундуком Стеши.

Особенно восхищалась тётка гранёным пузырьком с жасминовым маслом. И бусами «на любовь» из шариков шерсти, пропитанных отжимками розы.

Нюхала, уносила с собой тётка Мария эти дивные запахи и отдаривала потом за них Стешу костяным оберегом, тканым пояском, диким мёдом.

Тайком Стеша показала новоявленной подружке дырочки в мочках своих ушей, пронизанных шёлковой ниткой для сохранения отверстия до венчания, будто девства.

И серебряные серёжки-крючочки с капельками.

Только и было у женщин в голове – свадьба!

Одной свадьба предстояла. Другой – вспоминалась.

– Меня-то, Стешенька, брали по-угорскому обычаю, – слышался в запечье шёпот тётки. – У них ведь жениха не подпускают к невесте, будто врага-душегубца. Мой Габор рвётся к дверям, а ему петлю на шею. Заарканили и к телеге привязали. Вот как у них. И выкуп за него давай! Ладно. Отпустили. А тут ещё, на-ко вам, трубку кожаную жених должен просунуть в дом невесты. В дверную щель. Эка срамота! Габор с этой трубкой ломится, а бабы не пускают. Габор-то нашёлся. Подпрыгнул да в дымник и протолкнул эту трубку охальную. Я поймала – свадьба началась. Ой, девка! А они ведь и сырое мясо едят. Жениху – ешь язык олений. А невесте – сердце. Кусай, рви зубами тёплое мясо. Кровь-то по рукам течёт. Господи! Шаман камлал. В бубен бил. Окурили меня до беспамятства. Это у них так положено, чтобы невеста сознание потеряла. Тогда её заворачивают в шкуры и везут в дом суженого. Там меня отпоили какими-то травами. Очнулась. Но всё равно вся свадьба моя прошла как в дурмане…