Первая могилка!

Следующий плод Фимкин помер уже с именем – во второй ямке лежал мальчик, ошпаренный кипятком. Степан. Четырёх лет от роду.

И голод, конечно, подбирал детей.

Только поспела кислица[54], убрели, взявшись за руки, двойняшки Синцовы – брат с сестрой, Николай с Еленой, в приречные кусты и объелись там неспелыми ягодами. Так, рядышком, едва ли что не за руки взявшись, и легли пятилетние в землю.

А подросток Еремей помер от кровохарканья.

…Дети клались в могилы попросту.

Отец Паисий не затевал полной службы.

Короткая панихида в храме, и гробик опускался в землю под 122 псалом: «К Тебе, живущий на небесах, возвожу очи безгрешных! Помилуй их! Ибо не насыщены презрением Твоим».

Дощечки домовин усевались горстями песка.

Рытвины сравнивались с землёй.

Обозначались на поверхности сосновыми крестиками.

Так, под звон «била», под гул «клепала», с пением отца Паисия утучнялась угорская земля плотью славян.

Через смерть и тление переводилась понемногу в законное их владение.

Внутри Христова ковчега-церкви, на каноне, в ящике с песком, горела свеча, слепленная из воска диких пчёл.

Под иконой Святой Троицы трепетал в клещевинном масле огонёк лампадки грубоватого глиняного обжига.

Поминальный обряд по первому, настоящему, полноценному православному покойнику на этой земле во всю литию раскатывал отец Паисий. На нём из положенных по уставу белых панихидных одежд было одно лишь шерстяное полотенце, сотканное Фимкой в дар храму, осветлённое в козьей моче и вышитое крестиками по краям. Отец Паисий стоял у аналоя спиной к открытому гробу, водружённому на катафалк из жердей.

Слышались слова упокоения из 90 псалма: «Живый в помощи Вышняго, в крове Бога Небеснаго водворится!»

Храмовый корабль под двумя крестами обдувался прохватным ветерком. Подобно матросскому воротнику развевалась занавеска на клобуке у дьякона Петра, ползущего по приставной лестнице к колоколам.

– И прославлю его, долготою дней исполню его, и явлю ему спасение мое, – доносилось из открытых дверей храма. – Слава Отцу и Сыну и Святому Духу и ныне и присно и во веки веков. Аминь!

К этому мигу дьякон Пётр утвердился на досках звонницы, и стальной колотушкой долбанул по дуге била. Послал начальное известие всей языческой округе. Заносчивым взглядом проводил звук окрест, шепча: «Воззовёт к вам, и услышите Его».

Вдогонку горестному всхлипу литого била полетел с холма утробный навет клёпаного «тевтонца».

И приговор у дьякона был соответственным: «Оружием обыдет вас истина Его!»

Помимо отпевания заодно отслужили по Синцу и отдельный молебен – во славу безвозмездной помощи усопшего при строительстве «корабля» Христова.

Хотя не прост был покойник. Расчётлив.

С поклонами, с молитвенными присловьями помогал рубить церковь, но в ответ ждал от святых отцов привилегий.

Говаривал Фимке в укромной ночи: «Через попов наше володение придёт над угорцами. Вдобавок к нам приплывут православные. А там отцы святые и стрельцов запросят, в случае чего. А то в последнее время что-то забеспокоились безбородые…»

Сыну Никифору наказывал Синец плотнее сходиться с попами, угождать и помогать, с горечью отмечая, что парень холоден к вере Христовой.

Через свою зазнобу Никифор многое в душеустройстве перенял от местного племени. Словно чужой стал – двойчатый.

Хотя и сам Синец «Отче наш» не твёрдо знал. И постоянно терял нательные крестики. И знамение не каждое утро творил. Но у края земной жизни, в гробу на его лице будто бы обозначилась твёрдая истина и застыл укор сыну.

И как стали заколачивать гроб, так словно волной толкнуло в грудь Никифора – уж не досада ли татушкина?

После ледохода Пуя наполнилась мрачной силой.

Будто плотиной подпёртая противоположным крутым берегом, прихлынула волной к завалинке.

Просочилась в избу по колено.

Из-под крыши от зимней скученности выгнала людей – на простор. Повыше, на полянку.

Там, у домницы, устроилось всё семейство.

Ночью звёзд было не видать – столь много оставалось дневного свету, потому хорошо спалось у огня лишь детям – трём мальчикам, семи, трёх и одного годов, завёрнутым в шкуры. Да с ними – бабушке Евфимье.

А Никифор с Енькой-Енох плели верёвку для вожжей из пеньки и лыка.

На одном конце Никифор крутил деревянный просак, а на другом Енька, внатяг, ссучивала конопляные волокна и пускала между ними лыковое.

– Давай, что ли, сказку скажи, Еня.

– Так ведь я их только по-своему знаю.

– Эка беда. Говори.

Енех негромко начала:

– Егишер Бенце кимеги ен тенге парт…[55]

В сказке говорилось, как угорский парень по имени Бенце увидел в море нерпу. Попросил её перевезти на спине в места, богатые жиром.

Приплавила его нерпа к китовому народу.

– Здорово! Зачем приехал?

– Жиру вашего поесть хочу.

– Поел?

– Спасибо, наелся. Вот только в горле пересохло. Напоите меня[56].

– Из деревянного корыта попей.

– Эх, вы! Всё ещё без чашек живёте![57]

Подошёл Бенце к корыту, едва пить начал, как вдруг вниз головой полетел в бездну.

Упал прямо в жилище моржового народа.

Далее говорилось в сказке, побывал Бенце у всех морских пле-мён. Но особенно щедро его угощали лахтаки.

За такое гостеприимство он пообещал им сестру отдать.

Отправились лахтаки за невестой.

Прибыли в чум Бенце. Много толкуши[58] съели.

И Бенце выдал сестру замуж за лахтака.

Нырнула девушка с новыми родственниками в лахтачье царство. Слышит, жених говорит:

– Мать, огонь разводи, невестку светом встречай!

Начали девушку окуривать. Приобщили к очагу.

Лахтачий народ собрался. Рассматривают невесту.

Говорят:

– Ой, какая красивая девушка![59]

Тут и сказке конец…

Никифор засмеялся.

– А помнишь, как мы с татой-покойником в Важский городок на плоту ходили? И я эдак тоже глядел с плота в воду да и кунул. Тата меня за ногу выволок. А то бы тоже женился на лахтачке, или красноперке какой-нибудь, или на полосатой окунихе.

– Так ведь мы тогда с тобой уже сговорёны были!

– Отсюда, Еня, и спасение.

Больше всего поразил маленького Никифора в том плавании на плоту столб посреди площади Важского городка.

– Гли-ко, тата! Что у русичей на торжище вместо ракиты! И не тряпочки к столбу привязаны, а живой человек!

Руки у мужика были стянуты сзади, и казалось, будто несчастного этим позорным столбом насквозь пронзили.

И на площади не кружение богомольцев под бой шаманского бубна увидел Никишка (как бывало у угорцев), а кураж пьяной ватаги «хотячих», явившихся по зову воеводы Михаила Скряби для похода на непокорную зырянскую Угру.

Босые, в обносках и рвани, вот уже который день ждали они обещанных войсковых кафтанов.

Горланили, безобразничали.

– Петро! Не верь снам! – кричали опозоренному стоянием у столба.

Хохотали бездельники.

Жалостливый Никифор упросил отца узнать, за что страдает человек.

Оказалось, он один из «хотячих» и поплатился лишь за пересказ своего сна.

Привиделось, будто святой Сергий велел ему вернуться домой, перестроить избу в три жила и тогда станет он важским воеводой!

Мужик рассказал сон товарищу.