До сего дня здесь на паперти сулгарского храма лишь отец Паисий представал перед старожилами единственно от имени Христа. Благостные выпевы попа канули в небыль. Внове были и голос лихого урядника, и напор.

Не слезая с коня, Бориска Ворьков прочитал только что подписанную грамотку на вотчину. В пояснение добавил:

– А в кумирне вашей будет теперь волостная управа. Старостой – Ерегеб. К нему в помощь – выборный Никифор Синцов. Что причитается с вас на кормление войска, на подати Господину Великому Новгороду, то нести в съезжую в Рождество и в Петров день…

Пока говорил урядник, стрелец из переднего ряда заряжал пищаль – для острастки.

Мешочек пороху затолкал шомполом в дуло. Сверху пыж из пакли. Подставили ему бердыш. Ствол пищали (дудки, свистка) лёг меж черенком и лезвием.

Урядник выхватил саблю из ножен и вскинул над головой.

Стрелец ударил кресалом, раздул огниво.

Поднёс к фитилю.

И не сразу – пока ещё искра добежала до заряда! – грянул гром в ясном небе.

Выстрел прокатился эхом над Сулгаром.

Первый здесь – с Сотворения мира.

…Тутта остановилась и задрала голову в поисках морока.

– Минек езё ван?[68]

Сосны, одинаково высокие, ровные как колонны всякого языческого храма, словно окаменели.

Лесной бог Вэрса пребывал в светлой задумчивости.

– Эз ороз лё[69], – сказал Кошут.

От своего стойбища окольными тропами пробирались они к рыбацким шалашам на Туйгу.

По всей длине эта речка была разгорожена родовыми угорскими запрудами из кольев. Рыбачили вершами, ставили прутяные морды. Бичевали воду вицами, загоняя рыбу в ловушки.

Или вместо крючков использовали острые палочки – баты с наживкой. Или ловили просто на конский волос. Червяка в узел потуже – и ждать до глубокого заглота.

Узкая Туйга в этом месте петлёй охватывала сосновый бор, наполненный тихим пением. То ли иглы звенели на ветерке, то ли где-то вдалеке стая птиц отбивалась от коршуна.

Кошут с Туттой шли на этот звук.

Вскоре между редкими стволами различили они блеск медных тарелочек – неукротимый Балаш священнодействовал у жертвенника, бил колотушкой по кожаной перепонке, разражался пронзительным криком, будто раненый заяц вопил.

Вокруг Балаша сидели на пуховых перинах беломшанника десятка два угорцев из Сулгара, верные своему пламенному вождю.

Втайне от стрельцов, наперекор мнению сторонников предателя Ерегеба, они собрались здесь сегодня для решительного разговора.

– Мега тол тюз, котель ме млег![70] – выкрикнул Балаш.

После чего скорчился и отрыгнул заветный янтарь.

Отёр камушек о меховую накидку и водрузил сверху каменной пирамиды.

– Мега тол тюз![71] – вразнобой ответствовала паства.

Шаман побежал вокруг капища, ударяя в бубен только с внешней, небесной стороны.

Взывал к провидению:

– Элтэ фелхо![72] – на едином выдохе вырвалось у людей.

Мужчины, сидя на корточках, раскачивались.

Вторили шаману.

Женщины выли.

…Уходить решили в полнолуние.

Дней пять оставалось до назначенного срока.

Собирались без паники, пока до урядника Ворькова не дошли слухи, будто шаман Балаш по ночам прячется в жилищах угорцев и по-прежнему «мутит воду». Начались засады и обыски. Переворошили весь Сулгар. Наладились и на отшиб к Кошуту.

Среди ночи прискакали сперва к Синцовой обители. Оттуда надо ещё круга давать. Будили Никифора, кричали, требовали показать путь к Кошуту.

Их голоса за рекой встревожили Кошута в землянке, подняли с жёсткого ложа.

Оставалось им с Туттой только разгрести вход под лежанкой.

По всей длине лаз давно был прочищен. На другом конце, на выходе в склоне оврага загодя уложены: пад – кожаный мешок для обуви, емпара – корзина с одеждой. И вяленое мясо в кыре, корневике (плетёнка-консерватор).

В другой половине проснулись сын Габор с женой Марьей.

В семье угорца давно уже было решено, что Габор скажется русским. Он и сам был не прочь. Габор любил Марью. Накуковала ему дочка Синца про удобства и выгоды славянской жизни. Да и пример удачливого дедушки Ивана склонял к истине…

Когда слышится сиротский плач или бунтарский клич, когда начинается движение народа, – бытие переходит в эпос. Звучат его первые слова, – обычно это женские причитания:

Повторяли каждую строчку.

Ревели.

Марья уговаривала старого Кошута засесть в лесу, переждать напасть.

Золотая невестка. С такой бы и Тутта безобидно прожила до смерти. И деда Кошута молодые бы не унизили.

Но что-то имелось в душах родителей дороже семейного устройства.

Кошут твердил: «Ода зырян. Ода суоми».[73]

Не мог человек терпеть ороз (русских). Что тут могла поделать Тутта?

Конский топот в ночи слышался всё отчётливее. Коротко обнялись напоследок и полезли на четвереньках в рукотворную пещеру.

Топором Кошут подрубил колья за собой и часть плетёного свода рухнула.

Немного песка вывалилось в помещение.

Снаружи у стены избушки провис дёрн. Больше никаких следов от беглецов не осталось.

Когда стрельцы с факелом в руке ввалились в жилище, нашли там только молодых.

Марья стрекотала по-русски. И Габор бубнил вовсе не по-басурмански. А о существовании пращуров гонцы знать не хотели.

Им Балаша подавай.

Ускакали обратно в Сулгар[74].

В глухом овраге среди ночи зашевелилась и вспучилась земля. Если бы наткнулся на такое случайный путник, то мог и поседеть. Во всяком случае долго бы он бежал от этого ужаса куда глаза глядят.

Хотя вовсе и не какая-то нечистая сила выбралась из-под земли на лунный свет, а Тутта с Кошутом.

Тутта взяла на локоть емпару.

Кошут пад и кыр на плечо.

И пошли они – сперва на Туйгу.

Дождались там других охотников к перемене мест. Цепочкой человек двадцать во главе с Балашем ринулись на Север.

Через неделю доброхоты перевезли их через Выну (Дывын, Северную Двину).

Реку Пинегу в летнее маловодье перешли они вброд.

И спустя месяц, сразу за Шочей-рекой вторглись суландские угорцы уже и в зырянские земли.

Указали им тамошние старшины место для насельничества.