На четвереньках, в россыпи искр вырвался в весеннюю прохладу.

Люди стали пригоршнями брызгать на него из реки.

Глаза угорцев горели торжествующим огнём.

Если Ерегеб, будучи шаманом, осмеливался только прикладывать угли к голой груди, а Зергель перекатываться через костёр, то Балаш в овладении испепеляющей стихией стократ превзошёл их.

Толпа взывала к отцу Паисию.

Дьякон Пётр внушал священнику:

– Держитесь левее, батюшка! Там оно прохладнее. Ветерок-то с горки тянет.

– Уповаю на Отца, Сына и Святого Духа! Господи, помоги! – молвил отец Паисий.

С крестом в руке нетвёрдой стариковской походкой приблизился к огнедышащему устью.

Народ вокруг умолк как по команде. Моргнуть боялись, не то чтобы слово молвить.

Ни охом, ни вздохом не отозвались на его решительный шаг. Наоборот, как бы усиливая жар, горящими глазами проводили священника в печище.

Гул разочарования раздался среди них, когда сначала показалась из огня рука с крестом, а потом и священник в тлеющей рясе.

Обгорели у него только пясть и конец бороды.

Одежда занялась в нескольких местах, но подбежавший дьякон Пётр сбил огонь ветками черёмухи.

Вышла ничья. Разошлись умиротворённые.

Вместе с угасшим огнищем остыли, казалось, и возмущённые души. Процветать бы и дальше двоеверию в Сулгаре, да тут вдруг так некстати на рыбалке и пропал отец Паисий.

Это послужило знаком, подхлестнуло неуёмного Балаша. Каждый вечер он теперь стал камлать возле кумирни напоказ, с тем смыслом, что провидение рассудило в пользу Хатал Эква.

Радуйся, племя!

Поп пропал, а шаман – вот он. Бьёт в бубен, пляшет вокруг костра, вступает в беседу со своими богами.

И слышит их наказ: очистить угорщину от пришельцев!

Своей духовной силой возбудил Балаш патриотизм туземцев. Засомневались в Православии после исчезновения отца Паисия даже им лично крещёные.

Обретение тела отца Паисия не только не охладило духовного пыла угорцев, но подлило масла в огонь. Угорцы стали яростно отвергать обвинение в убийстве священника.

Кричали, что коли душа отца Паисия на том свете, то распорядятся теперь ею в горней сшибке Истен Мед и Саваоф, Омоль и Антихрист. А здесь, на земле, пускай останется по-старому, как было «езер ев езелотт»[66].

И до того растравил Балаш возмущение своего народа, напитал паству злобой, что дьякон Пётр вынужден был бежать в Важский городок.

Там, в съезжей, бил дьякон челом воеводе. Жаловался на язычников, мол, «смертоубийство православных замышляют».

…Енех-Енька дёргала репу на своём огороде.

Старший Иван сворачивал головы вершкам, а корешки корзинами таскал в яму.

Ананий и Ласло сидели на горке ботвы, грызли ломти сладкого корня.

С речного переката донёсся хруст копыт по камешнику, шумное взбалтывание воды, незнакомые голоса.

Енех распрямилась.

Три всадника в красных кафтанах с брызгами и пеной выезжали на берег.

У первого пищаль за спиной, а на груди – берендейка с гирляндой зарядов.

У других сабли на белых перевязах.

Младшего подхватила Енех на руки как оборону. Ивана с Ананием подгребла к подолу.

– Эй, баба! Где твой мужик? – крикнул передовой.

С испугу у Енех вырвались по-угорски:

– Ен говани.

– Чего лопочешь? Мужик где, сказывай!

– На болоте.

Стрельцы поскакали по дороге в гору, куда указала Енех.

…Никифор на болоте попеременно тянул рукояти ворота. Плот скрипел и тащился по трясине. Железистая жижа плескалась в корыте до краев.

Словно леший во плоти, Никифор кругом был илом заляпан, обвешен кореньями…

Выскакали из лесу верховые.

– Ты, что ли, Никишка Синцов?

– Я есть.

– Велено тебя в Сулгар доставить.

– Кто велел?

– Урядник.

– Зачем?

– По-бусурмански понимаешь?

– Есть такое.

– Толмачом, значит.

Сбруя позванивала. Фыркали воинские жеребцы. Мужицкая кобылка волновалась.

Как попала эта Кукла к покойному Синцу, так коня и не нюхивала. А тут сразу компания.

И чтобы кони «шеи не сломили», морды не заворачивали на гривастую, приказано было Никифору выпрягать сладкую из повозки посреди леса, забираться на неё, трястись охлюпкой впереди посыльных.

Без остановки проехали мимо Енех с детьми.

– В Сулгар я. Скоро буду! – крикнул Никифор семейству.

С опушки леса оглянулся – стоят как истуканы.

Стрелецкий урядник Бориска Ворьков в ожидании толмача обедал у дьякона Петра. Сабля и кафтан уложены на лавку. Рубаха распоясана.

Был служака молод и статен, новгородского кроя: узколиц, сух, чёрен бородой и глазаст.

Призванный для допроса отставной шаман Ерегеб как побитый сидел в тёмном углу избы.

Тоже, будто пленника, втолкнули сюда и Никифора-болотника.

Урядник покончил с кашей, утёрся рукавом.

– Спроси у него, угрожал ли этот ихний Балаш убиенному батюшке?

Никифор перевёл Ерегебу и от него – уряднику.

– Говорит, это был… трефа вито… Ну, как по-нашему сказать… шутейный спор.

– Значит, было! Теперь спроси у него, часто ли отлучался этот Балаш из стойбища.

– Почитай, каждую четверть луны.

– Так ведь и в день пропажи батюшки точнёхонько луна в четверти стояла. Значит, его в то время тоже не видать было в Сулгаре?

– Того он не упомнит.

– Что же так этого вашего Балаша в лес-то тянет?

– Там он с мёртвыми разговаривает.

– С мёртвыми! Ну, вот и добегался. Договорился. Разбой на нём! Поймаем – повесим посреди Сулгара. Либо в кумирню затолкаем и зажарим! Да и тебя, старого, туда же. Да и всех ваших крикунов поганых. Забудете, как перечить…

Позвали в избу целовальника.

Подготовка к увековечению происходящего у этого грамотея была долгой и обстоятельной.

Сначала он вытащил из торбы клочок пергамента, многократно скоблёный от прежних записей. Потёр его куском пемзы для выравнивания. Посыпал мелом и опять потёр, чтобы чернила уж точно не расползались.

Затем появилось на столе перо с правого крыла гуся. Ибо целовальник оказался левшой.

Перочинный ножик был вынут из игрушечных ножен. Перо наискось срезано на конце.

Выдолбленную из камня чернильницу в берестяной оплётке присяжный писарь снял с пояса и установил перед собой.

Вся эта процедура пугала Ерегеба – будто ему казнь готовилась!

Старый угорец вертел в руках гранёную палочку – пас – и бормотал смертные заговоры.

По требованию урядника Никифор вполголоса переводил причеты:

Понятно стало, что Ерегеб вовсе отчаялся. Готовился к смерти.

У бывалого служаки урядника это называлось «взять на притужальник».

– Скажи ему, мы, чай, не звери. Он старшина в племени, почитай, князь. Значит, может и сам откупиться, и людей своих откупить. Продай, старик, землю и спокойно живите. Пуcть только этот ваш Балаш и впредь лишь с мёртвыми говорит. Чтобы среди живых я его не видел. Чтобы духу его тут не было.

– Елад талай ед лакик[67], – перевел Никифор.

Старый Ерегеб подумал и кивнул.

Целовальник вывел на пергаменте:

«Купчая… А что купил село Сулгар со всеми угодьями от Туйги до Паденьги, по обеим берегам Пуи и Суланды, я есмь урядник Бориска Ворьков за пять рублёв… Аже иметь мне служити, село будет за мной, не иметь служити, – село отоимуть в государево владение…»