Подошли под благословение отца Паисия.
Стали решать, как соблюсти обряд.
В восприемники назначили дьякона. А за отсутствием православных женского пола призвали в крестные матери саму Богородицу.
В пещере Белой горы (Фехермюль) перед складным алтарём окунули мальчика Никифора в серебряную чашу. Выстригли на его головке волосы крестиком. На шею повесили крестик деревянный.
Родители расплатились хлебом и белорыбицей, пойманной в запруде на отливе большой воды.
По поводу первого крещёного ударили попы в колокол.
Звонник висел у входа внутри тагана из трех жердей: с такого воздушного, прозрачного и призрачного храма начинали попы.
За зиму для капитальной церкви очистили миссионеры от леса поляну за рекой на самом высоком месте в округе.
И уже связали там окладной шестиугольный венец из лиственницы.
57
На молодой траве козлиное семейство стало набирать вес – а людей голод глодал.
Смалывали зерна не больше горсти в день.
Взрослые выживали на охотничей удаче – на перелётной птице, на рыбе. Ребёнок – на молоке, как четвёртый козлёнок.
Мотыжили чищенину на пару с Фимкой.
Посеяли последнее. Теперь до нового урожая крошки хлеба не видать. Так оголодали, что решили одного козлёнка зарезать.
И уже на следующий день на подъёме сил от свеженины Синец проволок самодельную тележку, где катом, где таском, меж деревьев, по кустам до рудного болота.
Когда ещё, если не в междупарье, заняться добычей железа.
Тележку Синец нагружал жижей с болотного дна. Тащил воз к реке, попутно вырубая молодняк.
Так была проложена первая колея в этих местах, первая тропа и дорога.
Отсюда пошёл и первый езжалый путь – просёлок, в стороне от которого, в бочажинах, и сейчас мерцает ржавчина.
58
Да, сначала была тропа…
Тропяной, однопутной была и вся первая историческая эпоха обживания этих мест – только звериные путики пронизывали первозданные леса.
Потом стёжки эти уплотнялись человеческими стопами.
Далее, хоть и на коне верхом, но тоже в один ряд.
С большим разрывом наступила эпоха трёхпутная.
Сразу три канавки стали прорезать заросли. По крайним тащились полозья, катились колеса, среднюю выдавливали копыта.
Это была эпоха расцвета, и длилась она на Земле тысячи лет.
В благодатные времена основал деревню Синец.
Пребывал весь свой век в блаженном неведении о том, что когда-то грянут времена двухпутно-распутные.
Как смерч пронесутся грузовики, тракторы и по его деревне Синцовской. Растолкут, размелют, размочалят устои жизни. После чего снова покроют селение первозданные леса.
Опять лишь дикие звери будут наминать себе дорожки в траве – на сезон. Каждый год с новыми извилинами, одноразовые.
Только муравьи выжгут до корней себе постоянные. Настроят своих египетских пирамид. А от человека уже здесь и запаха не останется.
От обледенения до обледенения будет прожита человеком жизнь в здешних местах на планете Земля.
Но пока что у Синца – первые шаги.
59
…Таскал мужик из болота тележку. У реки на холстине промывал руду. Железные крошки складывал в туес, хранил пуще золота.
Искал белую глину для тигля вблизи Белой горы.
Острым колом прокалывал дёрн. Вдавливал как можно глубже. Вытаскивал. Осматривал острие.
Нужную метку щуп принёс из оползня на берегу Суланды.
В избе, уподобившись стряпухе, Синец взбивал, месил земляное тесто, выжимал пузырьки воздуха. Иначе изделие лопнет при обжиге.
Невелику ёмкость вылепил – с кулак.
В печи эта сырая глиняная чаша сначала размякла в огне, как парафиновая, – маловато оказалось жару.
Синец принялся дуть на угли, пока в глазах не потемнело.
Когда прозрел и глянул в устье, чаша лоснилась и блестела: проняло её обжигом до фаянса.
60
В песчаном откосе Синец выкопал плавильню.
Древесного угля не занимать – кучами лежал на палине. Но чтобы жар довести до рудоплавного, лёгочного дутья оказалось мало.
Из трёх заячьих шкурок сшила ему Фимка меха. Горло вывел Синец трубкой из обожжённой глины.
Начал раздувать в полдень и до полночи не отходил. Фимка за подручного была у металлурга. Подкидывала углей в домну.
И посреди белой ночи, запустив в очередной раз долото в тигель, не почувствовал Синец сопротивления. Не звякнуло об окатыши. Будто в воду вошло.
По боку меха!
Деревянными щипцами, смоченными в реке, Синец зажал тигель, вынул из огня и поочерёдно слил плавь в фигурные ямки на сыром, утоптанном песке.
Две маленькие лужицы жидкого железа ядовито мерцали под звёздами. Металл тускнел, как глаза умирающего.
Произошло во владениях Синца второе чудо после хлебной выпечки. Из зыби земной, из праха образовались слитки.
Почуяв срок, Синец подкопнул слитки лопатой и вместе с песком отнёс в реку – закаляться.
Немного попузырилась над ними вода, и вот уже рыбья мелочь с любопытством тычется в них, исследует.
Самая солёная соль земли остывала в водах Пуи – металл!
61
На ладонях покачивал Синец отливки, будто своих новорождённых.
Улёгся с ними спать, как ребёнок с любимыми игрушками.
А утром опять у него жернов между ног. Надо обдирать окалину и шлифовать.
Теперь мельничный камень – как наждак.
И настал час, когда в специально оставленный для этого на палине пень Синец торжественно вбил самодельную наковаленку.
И её родным братцем, молотком, начал плющить на ней, оттягивать лезвие косы.
Завтра – сенокос!
62
Поднялись по берегам осока и пырей.
В березняке зацвели чистотел с цикорием.
Белопенная сныть разрослась в тенистых ольховых зарослях.
Под осинами – ромашки и одуванчики.
Никак опять лето пришло!
– Фимка, а ведь год минул, как мы тут! Помнишь?
– Много помнится, да не воротится.
– Да. Пролетела стрела – не догонишь.
– Кинь бобами – что будет с нами…
Во время этой переклички Фимка варила похлебку из сушёных щучьих хвостов и голов.
Маленький Никифор в рубашке ползал по мураве.
На ядрёный запах хлёбова прилетела ворона.
Синец нырнул в землянку, выскочил с орудием – луком. Пустил в ворону стрелу. Не о добыче думал.
Ворона – к смерти. А тут только жить начали.
63
Прошло двадцать лет…
Хвост у Куклы волочился по земле. Гривой можно два раза шею обернуть. Каурая, ходкая, упористая, молотила лошадка мохнатыми ногами по первой пороше. Тащила в ярме волокушу.
Управлял, на коленках, молодой парень в жупане. Спиной к нему сидел старик в негнущемся медвежьем кожухе, будто в колоколе.
– Давай, Кукла, шевелись! – понукал возница.
– Не водой несёт, – ворчал старый.
Не узнать было в нем Синца. Дыхание с просвистом. Комковатая седая борода. Брови обвисшими козырьками, так что не видать и глаз выжиги.
Дорога петляла по тропе, натоптанной ещё когда-то ярым первопроходцем Синцом.
А вот на Ржавом болоте перемены были заметны. Много лет назад открыл здесь рудную добычу Синец, с тех пор неутомимо совершенствовал. И теперь на трясине плот зыбился. На нём меж двух столбов – ворот с крестовыми рукоятями. А на берегу – выдолбленная колода с четырьмя колёсами-дисками.
Давно не пользовался Синец береcтяным черпаком. Рычагами поднималось теперь сырьё из болота. Гужевым транспортом доставлялось к доменной печи…
Они выехали на гору, откуда во всей красе виднелась эта Домна Петровна, как по-родственному кликал её Синец. Глиняная баба была совсем как огромный самовар, только вместо воды в неё засыпались окатыши из болота.
А избушка Синца, с одним оконцем в передке, стояла в отдалении от столь опасной, время от времени раскаляемой, огнём дышащей, искрящейся бабищи. Теперь, на зиму, в окно избушки была вставлена рама с промасленным холстом.
