Эскадрон тронулся следом за маршалом в сторону Винников. Предстояло преодолеть километров пятнадцать-семнадцать по грунтовой, пыльной дороге. Скорость сразу взяли приличную. Лошади быстро залоснились маслом, в воздухе стоял крепкий дух лошадиного пота.

Буденный лихо держался в седле и все быстрее и быстрее погонял высокого, стройного коня. Павел едва поспевал за всеми. Турчинин время от времени отставал от своей шеренги и, подскакивая к Павлу сзади, хлестал нагайкой по крупу его кобылу.

– Держи строй! Строй держи! – все время орал кто-то старший из «малой кавалерии».

На Павла оборачивались и скалились. Чубатый казак в лихо заломленной кубанке поравнялся с ним и издевательски прищелкнул языком. Павел покосился на него, ожидая почти то, что услышал:

– Собака на заборе сидит ловчее тебя, казак.

– Собака умнее и тебя и меня, потому и не лезет на коня! – огрызнулся Павел и тут же сильно ударил пятками кобылу по бокам. Она ошеломленно рванула вперед, а Павел едва не завалился от неожиданности на спину. Сзади его почти догнал хохот чубатого.

Когда подъехали, наконец, к Винникам, к расположению танковой бригады, Павел уже чувствовал себя в седле уверенно и даже подкручивал ближе к маршалу. Тот раза два покосился на него и, довольный, усмехнулся в усищи. А один раз даже показал себе на шею ногайкой.

Остановились в трех богатых домах, брошенных многолюдными еврейскими семьями, которые сами не знали, кто им больше нужен – германцы или Советы. Поляки стращали и теми и другими, но так как тут наступали русские, им казалось, что это опаснее, потому что ближе. Ведь то, что ближе всегда опаснее, потому что то, что дальше, еще может и не придти, а это – уже здесь.

Буденный прикрикнул на своих кавалеристов, показав упругий, круглый кулак, потом посмотрел на Рукавишникова и на Павла, оказавшихся ближе всех к нему:

– Присматривайте за этими разбойниками, чтобы никакого мародерства. Первого, кого поймаю, высеку перед строем, второго лично расстреляю. Чтоб иголки не утащили, черти! Знаю я их!

Таскали, однако, не только иголки, но и серебренную посуду, столовые приборы, отрезы шелка и драпа. Даже семь дамских шляп и два черных цилиндра утащили и затолкали в подсумки. Никого не выпороли, но крику было много.

Уже в первых числах октября 140-я стрелковая и 14-я кавалерийская дивизии вблизи Билгорая атаковала польскую кавалерийскую группу под командованием полковника Тадеуша Зеленовского. Для Павла это был первый настоящий бой. Туда его втравил все тот же цыган Женька Рукавишников, когда на пост около маршала заступили Пантелеймонов и Турчинин. Как оказались в Билгорае Тарасов и Рукавишников, не понятно. Во всяком случае, об этом никто никогда не говорил, потому что никто их туда и не посылал. Все же это было глубоко внутри польской территории, западнее Львова аж на 100 километров. Туда, до кавалерийской дивизии, добрались не верхами, а на конфискованном у поляков паккарде. Спустя много лет, поздней весной сорок пятого года, Тарасов почти также конфискует у немецкого полковника небольшой бронированный вездеходик и вспомнит тогда о том польском паккарде. В жизни, оказывается, многое повторяется, на том и зиждется человеческий опыт – и тот, что ведет к победе, и тот, что сближает с бедой.

Ехали весь вечер и почти всю ночь. За рулем сидел молчаливый красноармеец из танковой бригады, а, кроме Рукавишникова и Тарасова, там еще был нервный комвзвода из 140-й стрелковой дивизии, который накануне привез в штаб к Буденному пакет с важным докладом. Рукавишников затолкал в машину Павла и, подмигнув, шепнул:

– Вот, где сейчас дела будут! Поглядишь, что значит кавалерийская атака! Коней у них возьмем… Сдюжишь?

Павел струсил, и не столько из-за того, что боялся боя, хотя и не знал его, особенно, кавалерийский, сколько из-за того, что по существу бросает пост и не сможет завтра поменять Турчинина. Как на это батя посмотрит? А Турчинин? Он осторожно спросил об этом Женьку. Тот самодовольно ухмыльнулся:

– Хорошо посмотрит! Нагайкой втянет, а потом, может, даже расцелует! А нет, так расстреляет! На то и война! А что касаемо Турчинина, так это моя забота! Не дрейфь!

Простота, с которой все это было сказано, почему-то успокоила Тарасова, и он, отчаянно махнув рукой, плюхнулся на задний пружинный диван паккарда.

Павлу на этот раз достался норовистый конь, из седла которого он чуть было не вылетел с первого же его толчка. Припустили с места рысью и все наращивали ход. Павел вцепился в гриву, лег на низко припущенную шею и дышал вздутыми от страха ноздрями также взволнованно, как его конь. Рукавишников летел рядом на огромном жеребце и с беспокойством поглядывал на Павла. Но вскоре Тарасов ухватил дробный ритм летящего в ближайший лес по узкой полевой полосе отряда, и глаза его загорелись разбойничьей отвагой. Всё получалось не хуже, чем у других, хотя многие замечали его неопытность и, похоже, переглядывались с усмешками и подмигиваниями.

Первый бой ахнул горячим, жужжащим залпом с опушки леса. Пули разорвали воздух у самого уха. Павел вскинул карабин и, не целясь, выстрелил прямо над ушами коня. Того шарахнуло от неожиданного звука в сторону. Павел едва не вылетел из седла во второй раз за короткую скачку.

– Не пали над челкой! – бешено заорал Рукавшников, – Его и себя угробишь!

Во второй раз Павел умудрился выпрямиться в седле и пальнуть высоко над маленькой, изящной головой коня. Тот не то вспомнил с учений этот звук, не то смирился с ним сейчас в горячке, но лишь припустил быстрее. Кто-то истошно заорал «Даешь!» и отряд вихрем ворвался в лес, сметая польских конников, едва успевших вернуться в седла, так как оборонялись они спешившись. Трое остались неподвижно лежать под ногами своих мечущихся, храпящих коней. Павел с ужасом сообразил, что кого-то из них, должно быть, убил он. Но отбросив все упреки своей еще непривычной к военной жестокости совести, он больно ударил коня по бокам каблуками сапог и тот, взбешенный, заливающийся пеной из оскаленной пасти, понес его через лес, через высокие желтеющие уже кусты. Ветки хлестко били по лицу, глубокие, кровоточащие царапины перечеркнули лоб и щеки.

Поляки на этот раз ушли.

Рукавишников с удивлением поглядывал на раскрасневшегося, возбужденного погоней Павла. Но ничего не говорил.

Потом, к вечеру, была еще одна такая же бешеная атака, короткая погоня и пальба почти в кромешной тьме. Только вспыхивали короткой жизнью горячие розы выстрелов и больно отбивал в плечо упругий приклад. А ночью, бросив в эскадроне коней, оба вскочили в тот же паккард и их повезли назад, к Львову, потом вокруг Львова, на восточную его окраину, где, должно быть, их уже хватились.

Приехали часам к восьми утра, усталые, чумазые.

– Ты, что! – орал на Рукавишникова взбешенный Пантелеймонов, – Это тебе, что барская охота! Под трибунал захотел! И Тарасова с собой прихватишь! Мальчишки!

Буденный об этом узнал от кого-то из своих штатных доносчиков, и до Павла дошло, что тот хмуро приказал отправить обоих под арест на трое суток сразу по возвращении в Москву. А пока, мол, не трогать. Позже, в Москве маршал сделал вид, что все забыл. Однако все знали его привычку носить в памяти даже мелкие события и ждали когда-нибудь их выплеска. Возможно, то, что потом случилось с Павлом в сорок третьем году в кабинете Буденного, то, что кардинально изменило всю его судьбу, и было, своего рода, выплеском того разбойничьего польского рейда. Но до этого еще было очень и очень далеко.

Был еще один короткий бой, правда, пеший. Застали как-то на окраине Львова немногочисленный жандармский отряд во главе с пожилым ротмистром и тут же открыли по отряду беспорядочную пальбу. На этот раз Павел, лежа у дороги за мятой металлической бочкой целился в квадратные фуражечки – конфедератки или, как из называли поляки, рогатывки. Попал или нет, так и не узнал, но пятеро жандармов все же остались лежать на обочине. Их стащили в овраг и на скорую руку захоронили.