Охрана мгновенно разбрелась по коридору, заняв точки наблюдения с двух ее сторон. Саша Пантелеймонов все еще тяжело дышал. Он тихо буркнул Павлу, не поднимая на него глаз:

– Свободен, Тарасов. Иди в казарму.

– А как же…!

– Я сказал, иди! – вдруг рявкнул он и закашлялся.

На них обоих со всех сторон устремились напряженные, строгие взгляды, кто-то даже сделал короткий предостерегающий шаг в их сторону.

Это была первая встреча со Сталиным, которая, как это ни странно, должна была повториться почти с той же точностью, спустя много лет. Но между этими двумя встречами с Павлом произошло такое, чего, наверное, хватило бы на несколько жизней…

День рождения по старому стилю, а именно 25 апреля, Буденный встречал уже со своими старыми приятелями из Первой Конной, многие из которых уже давно сошли с дистанции, и еще с некоторыми друзьями детства, приехавшими из хутора Козюрин Платовской станицы Сальского округа Области Войска Донского.

Нынешнее наименование местности было иным, но уроженцы станицы упрямо величались именно так, несмотря на очевидное недовольство очень многих пришлых в те места – не для того громили казачество, не для того жгли огнем, не для того поднимали вверх самого Буденного (впрочем, просто напросто не удерживали его внизу), чтобы округ по-прежнему назывался в пьяных разговорах Областью Войска Донского. Но Буденный это не только терпел, но и даже потакал, потому что тем самым как будто исключал из своей биографии обвинение в том, что сам и поспособствовал уничтожению донского казачества как свободного класса. Эти его гости выглядели проще других и обычно раскрепощались лишь после щедрой выпивки. И то смотрелись жалко, наподобие бедных родственников в доме счастливчика.

Непретенциозных казюринцев и бывших сослуживцев из Первой Конной в тот день обыскивал до нитки уже не Павел, а сменный часовой Иван Турчинин. Буденный, крепко выпив, попытался двинуть ему в зубы за неуважение к близким его приятелям, но вовремя одумался, потому что даже на пьяную голову сообразил, что таким образом отобьет охоту у часовых нести службу как следует.

…Как-то уже в сентябре тридцать девятого года Павла поднял пораньше Женя Рукавишников и приказал собираться в путь к польской границе с Семеном Михайловичем и с группой высших военных чинов. Из охраны ехали Рукавишников, Пантелеймонов, еще один незнакомый чекист, специально приданный на эту поездку, а также часовые Колюшкин, Турчинин и Тарасов.

Сообщить Маше об отъезде Павел не успел, что его очень огорчило. Они ведь в ближайший выходной должны были впервые пойти в Большой театр на знаменитое «Лебединое озеро». Маша с великим трудом добыла билеты в своем управлении. Говорила, хоть и галерка, на самой верхотуре, но все же это – Большой театр. А туда попасть трудно.

Но она ведь человек военный, а значит, сама сообразит, куда исчез Павел. Ведь ей узнать об отъезде Буденного и его охраны ничего не стоит.

Раньше, правда, Павел с маршалом никуда не выезжал, а тут вдруг такая поездка!

В Европе уже началась война, которая несколько позже назовут Второй мировой, уступив первый номер той войне, о которой говорили когда-то чуть ли не как о последней. Предстоял кровавый раздел Польши. С двух сторон, наподобие пресса, быстро сдвигались две мощные, угрюмые державы. С востока к границе уже ехали на последнюю рекогносцировку советские полководцы. Одного из маршалов скромно сопровождал и часовой сержант Павел Тарасов.

Это было время грозных пауз перед началом большой войны. Впрочем, паузами они были лишь для великих стран, а для тех государств, что были уложены бесстрастной историей между жестоким молотом и упрямой наковальней, война уже гремела вовсю.

Видеть судьбу маленького человека и не понимать, в какие жернова он угодил, значит, вообще ничего не понять в его жизни и любой его поступок – отнести к разряду случайных или порочных в силу его собственной порочности или глупости. Однако же как ясно, что даже самый бурный поток состоит из мелких капелек и брызг, а те – из невидимых глазу молекул, так и крупные исторические события насыщены мелкими, также, как и тот поток, невидимыми и безымянными человеческими жизнями, схожими по своей мизерности с невзрачными молекулами. Можно ли знать, как поведет себя молекула, не представляя, куда повлек ее безумный поток, состоящий из мириад таких же, как она частиц? А будет ли этот поток безумствовать, если мелкие частицы не наполнят его своей энергией? Эти вопросы не ждут ответов в силу их риторичности, а она есть родная сестра рутинной банальности. Рутинная же банальность есть банальность в квадрате. Вот до какой степени ответ яснее ясного.

Истории, которая случилась с Тарасовым и которая протянулась на целую его жизнь, не понять, как и не понять его самого, если не бросить общего взгляда на все то, что стало для его жизни не столько фоном, сколько упрямым и жестоким поводырем.

Нет гигантского потока без малой капли, как нет мировой истории без маленького человека. Потому и нужно (нет! даже совершенно необходимо!) ясно представить себе то время, которое сделало его, Павла Тарасова, и понять, что без таких как он, маленьких, незаметных человечков, это время было бы другим, да и мы были бы теперь другими, если бы вообще были.

Тихие солдаты ведут большие войны, даже, когда участвуют в скромных боях «местного значения» – они их орудие, их мясо, их подневольная суть.

…1 сентября 1939 года немцы, обвинив поляков в нападении и в убийстве на их тогдашней границе нескольких военнослужащих вермахта и даже четырех с половиной десятков мирных жителей, безжалостной армадой устремились в оцепеневшую от ужаса Польшу.

Посол Великой Германии в Москве Шуленбург сразу же телеграфировал в Берлин, что Молотов считает преждевременным со стороны СССР поддержать раздел Польши. Хотя и не отказывался от идеи в целом.

Очень скоро Риббентроп, уже через три дня после нападения, отправил секретную телефонограмму своему визави – наркому иностранных дел Молотову с требованием все же поддержать немцев, потому что это якобы в интересах русских и к тому же полностью соответствует их тайным московским соглашениям.

Посол Польши в Москве пан Гжибовский уже через два дня попросил Молотова предоставить западную и юго-западную территорию СССР для формирования, отправки и транзита эшелонов с грузами, необходимыми для обороны Польши. Но получил категорический отказ. Ему в самой сдержанной и холодной форме заявили, что все торговые соглашения СССР намерен выполнять, но предоставить транзит на поставку военных грузов не может, так как не желает быть втянутым в чужую войну.

Это решение было принято лично Сталиным. В разговоре с болгарином Георгием Димитровым, тогдашним главой Коминтерна, он назвал Польшу буржуазным фашистским государством, уничтожение которого целиком в интересах коммунистов всего мира.

Однако в дело вступали уже Белорусский Особый и Киевский Особый военные округа. Развертывались, под прикрытием учебных маневров, военные лагеря, стягивалась, хоть и почти с недельным опозданием бронетехника и дополнительные силы. К этим самым «дополнительным» силам была отнесена и 10-я армия, управляемая Московским военным округом, а теперь приданная Белорусскому Особому. К 15 сентября 1939 года СССР был уже почти готов переступить границу с Польшей.

Немцы активно продвигались вперед, и вскоре ими был взят Брест. Сопротивление в Польше оказывали, в основном, жандармские части, быстро создающееся, почти безоружное гражданское ополчение и разрозненные боевые группы регулярной польской армии. Политическое руководство страны, по слухам, бежало. В стране начиналась паника.

Польша, накануне вторжения, так или иначе, раздиралась внутренними противоречиями, в которых особую, роковую роль сыграл неизбывный польский национализм и гипертрофированная шовинистическая гордыня польской знати. С одной стороны, были сильны антисемитские настроения, совпадавшие с идеологией нацизма (сюда же были замешаны антирусские идеи, в основе которых были и кастовые, и имущественные, и просто злопамятные призывы, отдающие реваншизмом), а с другой – советская разведка, опиравшаяся на конспиративные органы Коминтерна, сумела организовать просоветское лобби в той особенной части польского общества, которое, в силу своих классовых и политических интересов, всегда желало воссоединения с СССР. Мнение остальной части населения (аполитичного по своей природе), зажатого со всех сторон спесивыми магнатами, высокомерными аристократами, бесноватыми шовинистами-антисемитами, влиятельными лидерами из откровенно уголовной среды и недалекими прокоммунистическими политиканами, никого особенно не интересовало.