– Видишь, не боюсь я твоих дьяволов. Они у меня все до одного в заднице сидят: и Змий, и Оборотень, и этот, как его там, – Фарель какой-то.

– Вот они отомстят тебе, отец, – всхлипывала женщина.

– Пусть меня поцелуют в голый зад. Пусть придут, я им такую музыку устрою, что они сразу тебя оставят. Ну, где же они? Почему не приходят?

– Придут, придут и сожрут тебя.

– Пусть придут. Я их всех вызываю. Я, бедный, несчастный квестарь, вызываю их поименно. У меня брюхо пустое, так я им такую мелодию сыграю… – и брат Макарий умолк от усталости.

Женщина тихо всхлипывала.

– Ты правду сказал, отец, ведь я невинна.

– Да я понял сразу, что ты глупа. Зачем же ты признавалась?

– Я очень пыток испугалась. А потом мне стало казаться, что во мне поселились дьяволы и нет мне от них спасения: они рвали мои внутренности, вывертывали кишки, будто я детей рожала.

– Это у тебя от страха, и больше ничего.

– Спаси меня, отец! У меня ребеночек дома.

– Спаси ее! Да я сам в такую беду попал, что вряд ли сумею выкарабкаться. Разве только чудом. А чудес теперь не бывает, так что дело мое плохо.

– Не хочется мне умирать!

– А кому, сестра, хочется? Что же поделаешь, если приходится.

– Мне рано, я еще молода.

– Да и я бы еще попрыгал. Отвернись, говорю тебе, ведьма, ведь я голый и прикрыться нечем. Эх, и попрыгал бы я! Мне эта монашеская ряса опротивела, но как только я задумал перебраться к мирянам, дьяволы наслали этих слуг – и конец всему. Ах, умны отцы-кармелиты! Я им помехой стал, так они меня инквизиции предали. Умны! Ловко обошли меня, а я сидел да спокойно винцо попивал. «Если меч поднял, от меча и погибнешь» – говаривали наши деды. Жаль, что мало я попил. Меньше бы им вина осталось, а у меня теперь на душе было бы легче. Жаль мне приятеля, что остался в тенчинском погребе. Голову отдаю в заклад, хорош он был. Эх, злость меня разбирает: сидят теперь отцы-кармелиты в своей комнате, попивают венгерское да посмеиваются, что я оказался глупее, чем они думали. Хорошее пьют винцо, наевшись до отрыжки. Ох, выпил бы я сейчас! Какого-нибудь красненького под сочный кусочек говядинки или выдержанного – под баранинку. Взял бы ножку, да и отправил бы в рот. Сначала за ножку, потом в брюшко, как говорили мудрецы. Эх, вспомнишь – плакать хочется.

Женщина слушала квестаря со страхом. А тот весь трясся от холода, который его сильно донимал.

– Да ты – настоящий дьявол.

– Перестань, баба, не мешай мне вспоминать. Человек слезы проливает, что кончились невинные грешки, украшавшие жизнь, а ты одно и то же твердишь «дьявол».

– Да у тебя глаза, как у черта светятся.

– Говорю же я тебе, что еще попрыгал бы. Моя матушка повторяла: «Пока глаза светятся, ты здоров и готов делать глупости». Умная и почтенная была женщина. Лучше нее во всей округе не было мастерицы печь пироги. – Квестарь замолчал и принялся ожесточенно чесать свой нос.

– Ну, расскажи еще что-нибудь, – попросила женщина.

– В такой просьбе отказать нельзя. Я тебе расскажу, как одел квестарскую рясу и двинулся с посохом в свет широкий.

– Так ты квестарь?

– Квестарь.

– А я думала, ты монах проклятый.

– Да разве я похож на монаха? Разве я тебе обещал что-нибудь и слова не сдержал? Разве я расточал лицемерные улыбки? Эх, говорил я, что ты дура.

– Я думала, тебя подсадили, чтобы меня побольше помучить.

– Прощаю тебе. Но возвращаюсь к рассказу. Так вот, родился я далеко отсюда. Знаешь, где?

– Нет, не знаю. Я в Кракове-то всего один раз была.

– Даже лучше не знать, где именно я родился: уж очень далеко это отсюда. Радости матери я не доставил: ни к какой работе способен не был, молиться тоже не любил. Вот моя дорогая матушка, учитывая все это, отправила меня в монастырь – мои достоинства свидетельствовали о том, что я буду хорошим монахом. Такая служба мне пришлась по вкусу. Работать не нужно, жизнь легкая. Не мог только привыкнуть сидеть на одном месте. Меня тянуло к людям, и вот в один прекрасный день я сбежал и двинулся в Краков, в большой город, где, как мне казалось, никто ничего не делает. Тут я узнал, как нужно жить, чтобы не упустить ничего интересного. А все это благодаря одному отцу-кармелиту, выходцу из Италии; ему-то и понравились мои наклонности. Он посоветовал мне надеть рясу квестаря и до того, как умер, научил меня квестарскому ремеслу. Вот так и случилось, что я перещеголял в заслугах самых умных отцов в монастыре. Я стал самым гордым, самым жадным, самым ленивым, самым завистливым. Никто не мог со мной сравниться в обжорстве и пьянстве. И гневался, и чужое брал… Да и развратничал немало. Всеми этими добродетелями я обладал в такой мере, что мог быть аббатом либо генералом. Одно мне мешало: я был слишком умен, поэтому и не добился самых высших постов. Все эти добродетели люди часто называют грехами. Однако монастырский устав учил меня, что это – не грехи, а наивысшие добродетели. И вот, дорогая моя, будь я поглупее да пожестче сердцем, ты бы имела сейчас дело с крупным сановником, а не с бедным квестарем. И сидел бы я на разукрашенном троне, а не в свином хлеву, да еще голый, как праотец наш Адам, когда его за добродетель, называемую любознательностью, изгнали из рая. Ведь дурака никто не трогает, потому что он ничего хорошего не придумает, а лишь слепо выполняет то, что ему поручено.

– Ты мудрец, отец мой, – сказала женщина.

– То дьявол, то мудрец. Все вы, женщины, одинаковы. У вас либо горячо, либо холодно. Середины вы не знаете. Если бы я был мудрецом, то не сверкал бы тут голым задом.

Вдруг послышался шум, и в хлев ворвались слуги.

– Выходи, собачий сын! – нетерпеливо кричали они. – Выбирайся! Конец тебе!

– Ну, меня просят выйти. Прощай, бедняжка!

– Пусть ангелы хранят тебя! – выкрикнула женщина вслед квестарю, на четвереньках выбиравшемуся из хлева.

Слуги приказали брату Макарию одеться, связали руки и снова привели в суд. Квестарь увидел там отца Ипполита, потного и злого. Он бросил на брата Макария мрачный взгляд и поджал губы. А судьи тем временем передавали друг другу свиток бумаги, совали в него по очереди нос и делали вид, что читают. Отец Ипполит, улучив минуту, за спиной обвинителя показал квестарю кулак. Брат Макарий усмехнулся, после чего монах презрительно повернулся к нему спиной.

Когда зеваки вновь набились в избу, обвинитель потребовал, чтобы осужденному был зачитан приговор.

Судья взял бумагу в руки, но тут же передал ее обвинителю. Обвинитель тоже не умел читать и передал бумагу монаху. Отец Ипполит шарахнулся от нее, как ошпаренный. Тогда палач поднял свиток и начал по слогам читать приговор, то приближая бумагу к глазам, то отодвигая ее на всю длину руки:

«А поскольку обвинение доказано как обвинителем, так и свидетелями под присягой, с применением разных установленных способов следствия, и принимая во внимание различные признаки одержимости, как-то: глаза имеет страшные, ветры непрерывно пускает, брюхо вспучено, на вопросы отвечает надменно, ненавидит все священные предметы, будучи по природе простым и неученым человеком, грамоте не знающим; допускал суждения о высоких материях, состоял в связи с дьяволом, кроме тех поступков, в которых сам обвиняемый признался, – поэтому волостной суд во имя святой справедливости и писаных законов настоящим выносит приговор: смерть от огня на костре, как того требует обычай в отношении каждого колдуна».

Палач умолк и окинул взглядом присутствующих. Наступила тишина. Отец Ипполит громко бормотал молитву. Обвинитель стоял, гордо подбоченившись. Судьи вопрошали глазами, все ли довольны. Пан Литера сидел, опустив голову. Ясько глупо ухмылялся. А эконом сплюнул на пол и растер плевок сапогом.

– Написано складно, – произнес квестарь, прерывая мрачное молчание. – Не пойму лишь, что там сказано про ветры. Объясните мне подробнее.

Заплечных дел мастер почувствовал себя задетым; он фыркнул по-собачьи и отрезал:

– Были ветры!