– И чтобы грешница, придя через пять лет в Иерусалим, не получила бы сразу отпущения грехов, а должна была бы для этого проделать обратный путь.

Отец Ипполит упал в объятия отца-настоятеля, и они нежно и трогательно облобызались.

– Я всегда думал, мой милый, что ты будешь моим преемником. Ты сообразителен и нашему монастырю принесешь немалую радость.

Отец Ипполит, развеселившись, как щегол, прощебетал:

– И чтобы подсчитать расходы на всю свиту, ведь такой знатной даме неприлично одной совершать паломничество…

– Очень хорошо, дорогой отец.

– И чтобы этой грешницей была наша милостивая добродетельница, высокородная пани Фирлеева.

– Вот-вот! Попал в самую суть!

– Поэтому приступим сразу к делу. И умереть нашей добродетельнице раньше срока никак нельзя.

– Она, правда, стара, но еще крепка и жилиста и немалый срок протянет.

– Да хранят ее святые ангелы.

– Стало быть, отец мой, ты эту иезуитскую идею одобряешь?

– Смиренно думаю, преподобный отец, что ты обладаешь исключительно проницательным умом.

Отец Розмарин приподнялся и слегка подтолкнул отца Ипполита к дверям.

– А о квестаре, дорогой отец, не беспокойся, мы и на него найдем управу. Ведь когда дело идет об уважении к монастырю и о его благосостоянии, любые препятствия должны быть устранены! У меня есть некоторые соображения, как от него избавиться.

Они расцеловались и разошлись: приближался час молитв и чтения святого писания.

Брат Макарий в это время был у управителя; он сидел на бочке, которую в целях сокращения пути к винному погребу поставили посредине комнаты, и барабанил по ней ногами. Управитель оседлал, как боевого коня, стул, и оба энергично орудовали кубками. Наконец квестарь, стукнув посильнее пяткой в днище бочки, произнес:

– У этой бочки прекрасный характер: она так мило отвечает на наши ухаживания.

Управитель громко расхохотался:

– А по мне, какая-нибудь бабенка была бы лучше.

– Это совсем другое дело. Однако редко какая женщина дарит столько наслаждений.

– Ну, отец, ты говоришь, как слепой, что силится описать восход солнца.

Квестарь спрыгнул, налил себе полный кубок, потом вновь взобрался на бочку.

– Говорю тебе, – продолжал он, – когда одолевает жажда и сосет червяк под ложечкой, то, будь тут самая раскрасивая женщина, ты смотришь не на нее, а на этот чудо-экстракт солнца и думаешь о глотке доброго вина, а красотой любуешься лишь тогда, когда сыт. Отсюда неоспоримо вытекает, что женщина тут никакой роли не играет.

– А я, святой отец, готов заглянуть в женские покои в любое время.

– А все-таки прежде ты осушишь кубок.

– Ну что там – один кубок, – махнул рукой управитель. – Я одного кубка даже не почувствую.

– Отсюда вытекает, что нельзя пить кое-как. Только тогда и жизнь мила, когда налижешься как следует.

– А по мне, говорю, женщина лучше.

Квестарь почесал нос.

– Утверждаю вновь, что хорошая бочка лучше любой женщины, какого бы та ни была рода и положения. – Сдается мне, святой отец, что ты лжешь.

– Если ты взял бочку и попробовал, то содержимое ее до самого дна не переменится и у нее будет все тот же характер. Сладкое вино останется сладким, а хочешь терпкого – возьми бочку с более выдержанным. А с женщиной никогда не сладишь: сегодня она сладкая, завтра – терпкая. А если тебе захочется чего-нибудь иного, как тогда, почтенный управитель? Сосешь лапу и ищешь утехи в другом месте.

– Знавал я женщин добродетельных, которые доставляли мужьям всяческую радость.

– Это, почтенный управитель, самое редкое исключение. Ты, наверное, был очень скуп, вот тебе так и казалось.

– Я скуп?

– Не иначе. Добродетель женщин – результат скупости их любовников.

– Эх, и несешь же ты околесицу, отец мой, – разозлился управитель, – я тебе говорю, что всему на свете предпочитаю женщин – и все тут.

– Ну пусть будет по-твоему, – пожал плечами брат Макарий, – давай-ка, раз нечего перекусить, выпьем по маленькой.

– Неужели мы все сожрали?

– Тем хуже для еды, если мы о ней уже не помним.

– Я тоже перекусил бы, пожалуй. Не заглянуть ли нам в буфет?

– Ты ведь знаешь, почтенный управитель, что я всегда не прочь составить тебе компанию.

– Мне очень приятно слышать это. Я пью лишь с людьми благородными во всех отношениях.

– А человеческое благородство познается по искусству угощения. Кто угощает другого вином – порядочный человек, а кто не угощает – с таким не стоит и знаться.

– У меня от твоих разговоров голова кругом идет, Я не знаю даже, стоит ли мне тебя угощать или нет.

– Угощать всегда стоит: ведь кто хорошо угостит, тому ангелы поставят на печи, что на небе, отметину, и когда он, может случиться, по пьяному делу попадет на тот свет, ему это зачтется. «Ты, ваша милость, угощал?» – спросит архангел Гавриил или какой-нибудь другой небесный виночерпий. «Угощал», – скажут ангелы, посмотрев на печной шесток. А там, братец мой, черточек видимо-невидимо. «Значит, ваша милость, ты добрый человек и от услуг людям не уклонялся, стало быть, можешь прямиком идти в рай», – скажет архангел Гавриил. Так-то, почтенный управитель. Угощение обеспечивает небесное блаженство, как пить дать.

– Ну, раз так – вот тебе бочонок, – сказал управитель, – но теперь поторопимся: я сквозь стену чувствую, что там готовы клецки. А перед ужином о еде забывать не следует.

– Правило хорошее, и его надо соблюдать.

С этими словами они вышли во двор. Собак еще на ночь не закрывали, поэтому квестарь не решался пи на шаг удаляться от управителя, так как при виде серой рясы псы, ощетинившись, глухо рычали.

Прошло несколько дней. Закончились полевые работы, и амбары ломились от зерна. Экономы носились с плетками в руках, раздавая удары за дело и без дела. Пастуха Мацека за то, что недосмотрел за господской коровой, которая упала с кручи и переломала ноги, засекли насмерть. Слуги, встретив в лесу отцов-кармелитов, которые удалялись подальше от людского шума для молитв и работы, жаловались им. Те обещали замолвить слово перед владелицей замка и просить, чтобы она не давала воли своим служащим. Но, вернувшись в замок и плотно поужинав с добрым вином, отцы-кармелиты забывали о чужой недоле.

– Как великодушна наша милостивая пани! – громко говорили монахи и пили за ее здоровье.

Однажды вечером, когда старая вдова, как обычно, исповедовалась перед отцом Розмарином, а управитель в зарослях малины рассказывал одной придворной даме про свои приключения в турецкую войну, когда святые отцы разбрелись по саду, наслаждаясь запахом левкоев, роз и гвоздики, а дамы сидели на террасах и с шутками и смехом вышивали новое облачение отцу-настоятелю, когда квестарь дремал в своей комнате, – у крепостной стены появилась пышная кавалькада. Впереди на белом коне ехал молодой пан, по виду богатый шляхтич, окруженный свитой, одетой в цвета тенчинских магнатов.

Стража поспешила закрыть вход в замок, а навстречу прибывшим вышел усатый солдат.

– Слушай, ты, хам! – закричал вельможа, не слезая с коня, беспокойно переступавшего ногами. – Я приехал в гости к владелице замка. Впускай нас!

Солдат низко поклонился и сложил руки на груди.

– Не впущу. Сюда никому нельзя въезжать без разрешения ясновельможного пана управителя.

– Впусти, а то я тебя плеткой попотчую, – вельможа взмахнул нагайкой, крепко зажатой в руке.

– Сдирай хоть кожу с меня, пан, а сюда не войдешь.

Охрана замка, ощетинившись пиками и алебардами, выстроилась перед подъемным мостом.

Вельможа обернулся к своим и шепотом стал с ними советоваться. Потом он отъехал в сторону, а к солдату приблизился всадник из его свиты.

– Эй, молодец, пойди скажи госпоже, что ее близкий родственник желает засвидетельствовать ей свое почтение…

При этом он бросил дукат прямо солдату в руки.

– Вот это другое дело, – воскликнул усач и побежал через мост, громко стуча сапогами по камням.