В то время в нашей части служил один сверхсрочник. Назовем его старшим мичманом Енкиным. Он командовал электромеханическим отделением (ЭМО). Это значит, что именно его команда обеспечивала всю часть электроэнергией, водой, теплом, исправно работающей канализацией и прочими бытовыми радостями. Отделение состояло из пяти – семи универсалов: мотористов, слесарей-сантехников, кочегаров и электромехаников в одном лице.

Не знаю, насколько хорошим командиром был Енкин, я ему никогда не подчинялся, но летом, как правило, его команда исправно выполняла все свои обязанности несмотря на то, что все оборудование и механизмы, которыми располагало отделение, были рухлядью редкостной.

Зимой же все было не так позитивно. По крайней мере с теплоснабжением. Уж не знаю, какова была причина сего явления, но температура в жилых помещениях, а именно, в нашей казарме и в трехэтажке, где жили некоторые офицеры и мичманы со своими семьями, крайне редко поднималась выше двенадцати градусов по Цельсию. Слава богу, ниже восьми градусов она тоже не опускалась, и жидкости не меняли своего агрегатного состояния. Тем не менее, зимой ни команду, ни самого Енкина не любили.

Видимо, именно по этой причине, Енкин пил. Причем, пил не шуточно, и, почему то, круглый год. Кроме того, имел безупречный «нюх» на все спиртосодержащее.

Однажды, его команда разжилась дрожжами и сахаром, позаимствовала на полевой летней дойке близлежащего колхоза молочную флягу, да и поставила в ней брагу. Фляга стояла в самом дальнем углу котельной, погребенная под огромной кучей угля. Никогда раньше Енкин не копался в угле. Но в один из дней, когда брага уже практически настоялась, он ее нашел. Он не ругался, не объявлял взысканий и не наказывал подчиненных ни морально, ни физически. Даже зачинщика искать не стал. Он просто унес флягу к себе домой.

ЭМО-шники снова сделали вылазку на летнюю колхозную дойку. Дрожжи купили в ближайшем поселке. Благо, сахар на камбузе был всегда и в достатке. На этот раз фляга была спрятана под землей, в узком тоннеле между двумя теплотрассными колодцами, в месте, где кроме самих брагоделов, в период их службы, никто из срочников точно не бывал, не говоря уже об офицерско-мичманском составе. В общем, место для браги было выбрано сверх надежное. Но Енкина и это не остановило. Сами понимаете, что у него дома появилась еще одна, очень быстро опустощающаяся фляга.

Итак, суббота, ПХД, восемь тридцать утра. В просторном холле части, одновременно являющемся внутренним плацем, построена команда электромеханического отделения. Перед ними старший мичман Енкин.

Даже на расстоянии чувствуется, насколько ему тяжело сегодня утром. Он, как всегда, небрит и хмур. Ему очень мешает яркое освещение ламп дневного света. Он щурится и недовольно морщится. Ведь, как назло, именно та часть мира, которою он видит с высоты своего, почти двухметрового роста, в это утро наиболее недружелюбна и невыносимо раздражающа. Да еще эта мичманская пилотка! Будто железными клещами сдавила его череп, вызывая нестерпимую боль где-то глубоко, между полушариями. Впрочем, сегодня утром боль была бы и без пилотки, но с пилоткой, особенно…

Но мичман советского флота умеет стойко переносить все тяготы и лишения. К тому же многолетняя закалка. Ведь утро – оно же каждый день утро. Енкин собирает волю в кулак и минуты две генерирует какой-то, только одному ему известный план работы на день. Затем произносит: «Короче, сейчас это», – повисает короткая пауза, после которой: «А потом… Все вместе, сразу», – следующая пауза повисает почти на целую минуту. После чего, видимо что-то серьезно переосмыслив, Енкин выдавливает из себя заключительное: «Но это потом. А сейчас это!», – еще короткая пауза, и долгожданное: «Разойдись!»

И все! Задача поставлена! И весь личный состав отделения быстро расходится выполнять каждый свою часть работы, причем, не задавая абсолютно никаких вопросов. Какие могут быть вопросы, и так все понятно!

А вы говорите SMART…

Долгопрудный. Ноябрь 2011.

Сегодня в каждом крупном городе вы без труда найдете несколько доступных мест, где можно отведать настоящего узбекского плова. В советские годы, такая возможность была только у жителей Средней Азии. Остальные же граждане нашей необъятной и многонациональной, представляли плов именно таким, каким его готовили в их семьях. Если готовили, конечно.

В моей семье плов иногда случался. У мамы получалось очень вкусно.

К сожалению, мама почти не путешествовала. Даже внутри Союза. Не имела такой возможности. Она никогда не была ни в Средней Азии, ни на Кавказе. Тем не менее, во времена моего детства, она очень любила порадовать своих домашних каким-нибудь этническим деликатесом. Поэтому, время от времени, особенно по праздникам, на нашем столе появлялись замечательные флагманы различных национальных кухонь, приготовленные по рецептам, добытым самыми разными путями: из поваренных книг, по совету подруг, с обратной стороны листочка календаря – численника… Суп харчо, бигос, цыпленок табака, зразы, манты, форшмак и, конечно, плов. Все это великолепие мама готовила очень вкусно, и, при этом, немножко по-своему. В общем, и не удивительно, так как и достоверность печатных материалов и наличие необходимых ингредиентов в магазинах в те годы оставляли желать лучшего.

Поэтому, наиболее близкий к правильному узбекскому плов я попробовал гораздо позже, будучи матросом одной из воинских частей Краснознаменного Тихоокеанского флота. Часть была маленькой. Человек десять офицерско-мичманского состава, три отделения моряков – связистов, отделение обеспечения, взвод береговой охраны, и, как выяснилось, самый профессиональный из всех нас в своей специальности, кок.

Кока звали Серегой. Вернее, по-настоящему, его звали Суннатилла, но, для более легкого запоминания своего непривычного для нас имени, он представлялся Сергеем. Серега был нашего призыва. Невысокий, худощавый, очень добрый и всегда улыбающийся молодой человек из Ташкента, успевший до службы закончить кулинарный техникум, первый курс какого-то пищевого ВУЗа, и, параллельно с учебой, дослужиться до повара в каком-то известном в то время Ташкентском ресторане.

Он, конечно, не был простым коком, он был художником. К приготовлению пищи относился как к искусству. Благо, набор продуктов, входящий в паек матросов Тихоокеанского флота, и земляк-товаровед на базе Амурской флотилии не сильно ограничивали его фантазии. Он был талантлив и необычайно работоспособен. Я уверен, что в то время нашему ежедневному меню могла позавидовать любая, даже самая штабная воинская часть. Каши, томленые с курагой и черносливом, горячие бутерброды, всевозможные сложносочиненные омлеты, борщ с чесночными пампушками, финский суп из чавычи на молоке, котлеты по-киевски, печень по-строгановски, люля, плов, чай с элеутерококком…

Серега увлекался и импровизировал. Он получал удовольствие от процесса приготовления и от того, что доставлял нам радость. Даже элементарные макароны по-флотски у него больше напоминали знаменитые спагетти болоньезе.

А еще у Сереги была мечта. Он хотел служить на самом настоящем флоте, морском. В его планы не входило проведение ближайших трех лет своей жизни в пределах нашей совсем маленькой воинской части, затерянной в глуши подхабаровских болот. Серега еженедельно писал рапорты в штаб флота. Просил перевести его на подводную лодку, или, хотя бы, на корабль.

В день своего отъезда Серега кормил нас просто по-царски. Для обеденного меню он выбрал местную, дальневосточную кухню. Рыбная солянка с папоротником, салат из кукумарии, настоящие дальневосточные самолепные пельмени из кижуча и кисель из лимонника. А на ужин, конечно, был вкуснейший узбекский плов, чай с чабрецом, и даже свежеиспеченные лепешки. Не из тандыра, конечно, но, тем не менее, очень вкусные.