– Ты как думаешь – он вправду в Кремль ушел? Ведь это он Невесту первый увидел, небось? А с нами-то ничего не будет? Может, не стоило туда ходить, командир?

Датчанин не знал, что отвечать на такие вопросы.

А потом стал задумываться и Кишка. И однажды пропал куда-то со станции. Так и не дознались, куда. Вроде бы он отправился наверх – но больше его никто не видел. Спустя пару дней после его пропажи к Датчанину вновь подошел Саня.

– Слышь? – спросил он. – Ты что про Кишку думаешь?

– Не знаю, – честно сказал Истомин.

– А я думаю, пошел он опять к тому дому, за хавчиком. Да там и остался. Жадность его сгубила. Он меня с собой звал, да я не захотел.

Датчанин опять пожал плечами.

– А скорее всего, он туда даже не дошел, – задумчиво пробормотал Саня. – Может, в Кремль по пути свернул. А нас не было, остановить некому было. А может, кто-нибудь из тварей водяных его уволок. Или он у того типа остался, который на канале сидит. Тот его, небось, тоже своей Ленке в компанию приспособил. Надо бы в этом разобраться.

– Я не пойду, – отказался Сергей. – И тебе не советую.

– Кишка мне друганом был, – вздохнул Резаный. – И Скелетона жалко. Может, не вовсе он пропал, а заблудился только? Может, их еще спасти можно?

– Брось, – сказал Датчанин. – Неподготовленные наверху в первый день-два погибают. Да и фильтры, опять же, не вечные. Даже если не сожрет никто, радиация доконает.

Но он чувствовал, что его доводы кажутся Сане неубедительными – видно, идея поискать друзей крепко запала тому в голову. А попутчиков себе Резаный так и не нашел – услышав, что идти надо чуть ли не под стены Кремля, даже бывалые бандиты начинали креститься. И в один прекрасный день Саня тоже пропал со станции. У Датчанина были кое-какие мысли на этот счет, но он благоразумно держал их при себе.

Сталкера мучила совесть. Он все яснее понимал, что сам виноват во всем: «Надо было сразу от этой затеи отказаться. Зачем я потащил на поверхность неопытных, по сути, мальчишек? Ну, пусть не принесли бы добычи. Но зато все были бы живы. Как ни крути, а я, выходит, за них в ответе».

Иногда приходили мысли и похуже. Ведь не такими уж были они неопытными – всем, кроме Скелетона, случалось уже бывать на поверхности. Но Датчанина не оставляло подозрение, что они каким-то образом «засветились» тогда у Кремля. Попались на глаза чему-то такому, что вовсе не собиралось отпускать их обратно. Оттого его спутники и не находили себе места, вернувшись на станцию. И при первой возможности ушли обратно – поодиночке.

А о странном незнакомце, встреченном в доме на набережной, Сергей старался вообще не вспоминать. Иногда ему казалось, что все это ему приснилось. Единственное, что было реальностью – принесенные на станцию консервы.

Кое-кто из китайгородских намекал ему, что не худо было бы повторить экспедицию. Некоторые, осмелев, даже в напарники набивались. Но Датчанин отказался наотрез.

А вскоре он начал замечать косые взгляды братвы. Видимо, тогда и начала складываться его репутация как удачливого, но навлекающего беду на спутников, сталкера. Поползли по станции странные слухи. Кое-кто даже поговаривал, что он душу продал темным силам, заключил договор с нечистым, что он знается с сатанистами с Тимирязевской. Датчанина удивляло, что слухи распускали китайгородские отморозки, у которых у самих, по его мнению, и продавать-то черту было уже нечего.

Но тогда ему было не до этого – у него появилась Маша. Пока она ждала его на Таганке, все казалось не таким уж страшным. Пару месяцев назад ее не стало. И он окончательно вернулся сюда, на Китай-город. Здесь вольготнее было себя травить грибами и брагой. Здесь его знали. Правда, не осталось уже почти никого, кто помнил, как он попал сюда впервые – сразу после Катастрофы. Да оно и к лучшему. Пришел он сюда тощим студентом, каких было немало, а теперь он – Датчанин, известный сталкер, хоть и с неважной репутацией. Еще в прежней жизни говорили ему, что главное – сделать себе имя. Сначала, мол, ты работаешь на имя. А потом – оно на тебя. Он сделал себе имя – даже здесь, среди отмороженной братвы. А уж какой ценой и кто помог ему в этом – не столь важно. И он держался, пока была Маша, а теперь все понемногу теряло смысл.

Кармен, наконец, вернулась с пластиковой бутылкой, полной браги. И Датчанин, облегченно вздохнув, припал к живительной влаге.

– Надо будет сходить кое-куда, – задумчиво произнесла Ника.

– Я с тобой, – тут же отреагировала Муся.

За пару недель девочка слегка отъелась, царапины на лице заживали. Но все равно она выглядела еще заморышем. Ника считала, что Муся сполна отрабатывает пропитание: та охотно исполняла мелкие поручения, глядела в оба глаза, примечала, что вокруг творится, и докладывала «старшей сестре» все, что удавалось узнать интересного и полезного. Но иной раз Нике становилось жутковато – особенно когда она, вдруг проснувшись ночью, видела, что девчонка не спит: сидит, обхватив колени руками, и смотрит на нее пристально. А глаза словно бы чуть светятся в темноте. «Ты чего?» – спрашивала Ника. Муся качала головой, укладывалась, делала вид, что уснула. Но Ника знала – стоит ей самой задремать, и девчонка вновь начнет разглядывать ее. К этому трудно было привыкнуть.

Пришлось позаботиться не только о еде, но и об одежде для бывшей бродяжки. Кое-что из вещей Ника ей собрала – с миру по нитке. Все это старье было девчонке велико, однако в ее положении привередничать не приходилось. Сейчас Муся щеголяла в чьей-то длинной футболке, которая на ней смотрелась как платье. Как ни странно, выглядело это неплохо – попадались на станции личности, одетые куда хуже. По крайней мере, одежда у девочки была относительно чистой, волосы расчесаны и слегка подстрижены, и вшей удалось вывести едким мылом. Сложнее всего было с обувью. В метро о статусе человека можно было судить по степени износа его обуви – не поскупился он на «новую», прямо из магазина, достать которую становилось все труднее, так как ближайшие к метро магазины давно уже разграбили, и цены на которую поэтому зашкаливали, либо купил старую, дешевле. Слегка поношенные ботинки тоже ценились достаточно дорого. Заметно потрепанную обувку продавали по приемлемым ценам, протертую чуть не до дыр можно было купить относительно дешево либо выменять на еду. Случалось, по мере износа обувь кочевала от хозяина к хозяину и успевала сменить трех, четырех, а то и больше владельцев – в зависимости от прочности, – пока не разваливалась окончательно. В метро ничто не пропадало без пользы. Иногда обувь разоблачала владельца: если у какого-нибудь бродяги из-под истрепанных штанов выглядывали приличные ботинки, становилось ясно, что их обладатель – не тот, за кого себя выдает. Впрочем, можно было допустить, что предыдущий владелец ботинок вынужден был уступить их, не сумев отстоять. Но, как правило, тот, кто носил обувь не по статусу, довольно быстро ее лишался – хорошо, если не одновременно с жизнью.

На Мусе были сейчас стоптанные тапочки, отданные маленькой оборванке одной из девок явно в обмен на какую-нибудь услугу. Окинув напарницу взглядом, Ника решила: «Пожалуй, можно взять девчонку с собой, но придется разориться ей на кеды, что ли. По туннелю в тапках не побегаешь, а если Муся сразу собьет ноги, то станет обузой».

– Первым делом надо нам к челнокам прибиться, – задумчиво сказала девушка. – Потому как собираюсь я на Проспект Мира, а туда в одиночку не пройдешь – кое-где в туннелях неладное творится.

С челноками удалось договориться относительно быстро – целая группа торговцев, распродав свой товар на Китай-городе, как раз собиралась идти на Ганзу. И всего за пять патронов с носа челноки согласились взять двух девчонок. Обычно Ника на всякий случай старалась прихватить кого-нибудь из знакомых братков в качестве телохранителя, но на этот раз никто что-то на Проспект не собирался. Возможно, это было связано с тревожными слухами о неясной угрозе со стороны ВДНХ. И лишь челноки, которых, как известно, ноги кормят, готовы были идти, невзирая ни на что.